Признание в любви
В два часа ночи мы с Сашей забрались в шалаш, сели и ушли в свои уши. Через полчаса закоченели. Земля под нами подтаяла, ноги в воде. Шевелиться нельзя. Пробуем положить друг на друга головы, одну ногу, вторую. У соседнего шалаша закурлыкали. У дальних шалашей стреляют. Началось испытание охотничьего терпения. При каждом выстреле понимаешь, что к нам никто не прилетит, и надо, пока не поздно, перейти в другой шалаш.
Тетерева «чуфрыкают». Но, оказывается, когда сидишь в шалаше, то тетеревиный шепот звучит совсем рядом, на ухо. Как бы далеко ни был тетерев, кажется, что он шепчет тебе на ухо и ты один слышишь этот горячий шепот. Удивительный фокус акустики.
Ухо мое выделяет из многих птичьих голосов тетеревиный. Это потому, что мы настроились на тетеревиную волну, ничего другого птичьего мы не слышим. А птиц множество, поют, чирикают, и по мере того как светает, все больше голосов просыпается, прилетает, хор их выступает совсем рядом.
Тетеревиная песня красива, может, это за счет долгого ожидания, и мне, и Саше кажется, что она лучше всех песен, и дело не в том, что мы находимся в преддверии выстрела. Мы медлим, жаль прервать его песню. Саша останавливает меня, песнь и впрямь необычна, она состоит из странных, казалось бы, не музыкальных звуков. Главное, что слышишь, как они искренни, это не просто бездумное чириканье, это потребность сообщить о своей страсти, он не стесняется, он поет все громче. Моя рука невольно наводит ружье, я понимаю, что мы можем теперь даже шуметь, он не услышит, он поет, ему и выстрел все равно. Клохочет, захлебывается, чувства раздирают его. Я слушаю с восторгом, он увлекает меня своей любовной страстью, я завидую ему, завидую, как открыто и красиво он признается в своей любви. А ведь когда-то и я так же волновался и тоже трепетал, не в силах произнести свои слова, а он произносит, не может остановиться, ему надо высказать все свои чувства. Я вдруг ощутил этого тетерева, услыхал удары своего сердца. Ощутил наше мужское братство, братство не самцов, а влюбленных обольстителей, кавалеров, упоенных, жаждущих сообщить ей свою страсть. Боже мой, не просто владеть, а поведать о своем переживании; и для него, и для меня в эти минуты исчезло все, кроме этого пылающего призыва любви.
И Саша тоже заслушался. Стрелять невозможно.
Не только голод
Смертность в блокаду стали сводить к голоду. Невозможно жить при норме 250 граммов для рабочих и 150 граммов для служащих. Да еще вместо муки соя, жмых, влажность (она возросла до 68 %), это был не хлеб. Кроме хлеба изредка давали сахар и жиры. Строго говоря, блокадный паек следует считать по калорийности пищи, не по граммам. К январю 1942 года она снизилась для рабочих до 700 калорий в сутки, хотя норма составляла 3500–4500 калорий.
Для служащих с 581 калории до 473 калорий в сутки, а норма 3000–3200.
Так ведь при этом происходило и другое, не менее важное, происходила убыль человека, росли энергетические и эмоциональные затраты каждого. Человека измождал холод. Мороз вошел в дом и в каждую комнату. Что ни день, то настигала бомбежка, обстрел, пожары, жизнь все время подвергалась опасности. Угнетающе действовал страх за родных, близких и ощущение своей беспомощности.
Прессинг всех бедствий возрастал из месяца в месяц, давил на человека неотступно, человек убывал, таял.
Вот что надо понять в этой блокадной жизни, кроме хлебной пайки.
За кулисами любви
У нашего снабженца Захара не было детей. Крепкий мужик, жена красавица, дом — полная чаша, а детей нет. Горевал он страшно и, видать, ходил к врачу, потому что разговоры о разводе прекратил, значит, как мы смекнули, дело-то в нем было. Помрачнел, затосковал. И даже как-то растерялся человек. Потерял в себе уверенность, а снабженец без уверенности, все равно что пустая кобура. Однажды, на каком-то юбилейном сабантуе, поддали мы, и наш Захар признался, что не видит для себя выхода, потеряет он жену, брак их гибнет, чего он, Захар, не перенесет. Надумал он дать возможность жене погулять на стороне. Но как это сделать?
Мы посоветовали отправить ее на юг, одну в отпуск. Захар на это только плечом дернул. Было, оказывается. Ведь это первое, что приходит в мужскую голову. Ездила она в Крым, в Ялту, однако, судя по всему, вела там себя совершенно недоступно. Вот в чем загвоздка. «Любит она меня», — признался Захар чуть ли не плача, такое осложнение у них. Начисто отвергает курортные романы. Кроме того, прочитав литературу насчет наследственности, он, Захар, не желает получить ребенка от случайного прощелыги, мало ли — скрытый алкаш, или преступные наклонности скажутся, наследственная может быть эпилепсия, а также диабет, гемофилия, сердечная недостаточность…
Ужас, сколько всякой пакости можно передать детям. Поэтому он рассудил — если уж идти на такое дело, то с открытыми глазами. И смотрит он своими открытыми глазами на меня. Конечно, третий наш застольник, — инженер по безопасности Славик, — невидный из себя, да к тому же альбинос. Этот альбинос сразу ухватил, куда ветер дует, и говорит задумчиво: «Почему бы тебе, Гена, и в самом деле не помочь товарищу?» Почему именно я, говорю, если уж выбирать, можно найти более достойных, с ярко выраженными способностями, словом, всячески отговариваюсь, пока наконец Захар не обижается: я, говорит, самое заветное вам изложил, как друзьям-товарищам, а вы оскорбляете меня; ты, говорит, Гена, волочишься за кем попало, бабам от тебя проходу нет, а тут высказываешь обидное для моей жены как женщины сопротивление. Всерьез расстраивается человек, и без того нелегко, я понимаю, но верите ли, ничего с собой поделать не могу. Знаю я его жену Агнессу, дивная фигура; если бы обмануть надо было Захара, я бы к ней со всей охотой, а так, с его согласия, весь вкус пропадет, я даже уверен, что не получится у меня, оскандалюсь. Но ему говорю, что у меня по наследственной линии тоже не все в порядке, поскольку бабушка попала в психбольницу. Это ерундовина, возражает альбинос, вероятность ничтожная, кроме того, у тебя же двое детей, абсолютно здоровые ребята. Тогда я говорю, что есть другая, более серьезная причина, что, если честно, то я боюсь, потому что Агнесса мне давно нравится, я могу к ней привязаться, и она ко мне, такие случаи бывали с женщинами, с которыми я имел дело. Прилеплялись — вплоть до взаимности. Это, вижу, подействовало на Захара.
Упал он духом. Эх, говорит наш альбинос Славик, был бы тут Серафим, все мигом бы сошлось. Имелся у него такой кореш, он сейчас в Израиль уехал. Мужик с гарантией, шуровал как раз среди бездетных баб. Ставил перед ними вопрос напрямую: если хочешь иметь ребенка — пользуйся, от меня наверняка понесешь. Мои живчики, ребята с повышенной проходимостью, через все лабиринты проникнут. Конечно, когда физиология имеет полный захлоп, эксперимент может сорваться. Ну, в крайнем случае, не такая уж катастрофа, ограничиться придется удовольствием. Это он гарантировал. Обычно, говорит, самые безнадежные от меня беременели. Делаю это я безвозмездно, исключительно в порядке гуманитарной помощи. Представляете, как себя подавал. И что вы думаете, большинство соглашалось, приходили к нему, подолгу его посещали. Каков был его КПД, альбинос не знал, сам же Серафим настаивал на рекордном попадании. Теперь он с успехом сеет свои семена и на земле обетованной.
