* * *
Потери ополченцев в Великой Отечественной войне не подсчитывались. Военно-мемориальный центр Вооруженных сил занимался учетом потерь Красной армии. Ополчение отправилось на фронт через неделю после начала войны, не успев оформить свои списочные составы. Мои комбаты иногда отправляли куда-то сводку потерь, а иногда не отправляли. На то были у них свои соображения. Не было учета потерь у партизан. Учета не было и военнопленных, есть лишь примерные цифры. Пока что историки остановились на общих потерях — 30 миллионов погибших. Страшная цифра эта будет еще уточняться и, очевидно, будет расти, ее все время поправляли, власти хотели бы остановиться на тридцати миллионах. У власти есть удивительное требование к историкам — не надо без конца ворошить прошлое. В том числе и потери. Но чем же должна заниматься история, если ей не дадут ворошить прошлое? Наша власть боится нашего прошлого. Такая была удобная цифра потерь — 7 миллионов. В 1987 году пришлось назвать 20 миллионов. В 2010 году — 30 миллионов. Цифру пытались заморозить, а потери противника увеличивали. Подобное я испытал, получив запрет публиковать в «Блокадной книге», что в годы блокады погибло больше миллиона ленинградцев. Наши начальники хотели, чтоб мы выиграли войну согласно песне: «Малой кровью, могучим ударом!».
На войну они не пошли, ее не посещали, знали ее по песням.
Для «Блокадной книги» цензура потребовала шестьсот тысяч потерь блокадников, ни единицей больше. Цензура говорила: «Мало ли что историки подсчитали, ЦК дало указание категорическое».
* * *
Человек знает, что жизнь его коротка. Он хочет продлить ее, ощутить как часть чего-то большего, долгого, что будет после него. Это проявляется по-разному, например, в Европе удивительно трогательно мне было в немецких городках видеть стелы в память жителей, погибших во Второй мировой войне. Нацисты, просто солдаты, все имена их высечены в камне. Мало того, на тех же стелах сохраняются имена солдат, убитых в Первую мировую.
То же самое я видел и во Франции, и в Бельгии, в деревнях, городах, они живут с Историей, со своим прошлым, каким бы оно ни было, не открещиваются от него. Они потомки, они со своими предками. Родной город продлит память о тебе или хорошую, или плохую, это уж твоя забота.
Шантаж
Заведующая библиотекой в моем институте рассказала мне такую историю. Ректор института решил, что отдел художественной литературы в нашей технической библиотеке не нужен. Его следует ликвидировать. Заведующая стала отстаивать отдел, созданный еще в двадцатые годы основателем института академиком Николаевым. Он считал, что будущим инженерам нужно читать и стихи, и романы.
Ее доводы на директора не действовали. Тогда она принесла ему книгу Монтеня «Опыты». Старое издание. Раскрыла на закладке, положила перед ним на стол. Там на обеих страницах были крупно написаны ругательства, самые отборные, те, что пишут на стенах сортиров, на стенах подъездов. Узнаёт ли он свой почерк, спросила она. Он замахал руками, не скрывая возмущения. С чего она взяла, как она может ему приписывать такое! Тогда она терпеливо стала объяснять. Книгу эту за все годы брал всего один человек, нынешний директор, записана она в его формуляр лет пятнадцать назад. Есть его подпись. Подпись почти не изменилась. Имеется отметка и в карточке в самой книге, она показала ему кармашек, вклеенный в книгу.
Ректор язвительно поинтересовался, с чего это они предприняли такое расследование?
Дело в том, что они готовят выставку о книжных вандалах.
— Это как понимать, как угрозу? — спросил он.
— Нет, хуже, это шантаж, — призналась заведующая.
Ректор пожевал губами, спросил, не сразу, в чем состоит шантаж? Наверняка он прекрасно понял, в чем. Но она не стесняясь ответила прямым текстом, сохраните отдел, да, шантаж, ничего не поделаешь, зато этот экспонат — хороший пример вандализма. Книга не так уж беззащитна.
Ректор принужденно рассмеялся. Надпись делал не он, а тот аспирант, каким он тогда был, мальчишка, дурак, наверняка был бухой.
— Какой? — не поняла заведующая.
— Поддавший. Кирял я тогда, — вспомнил он без особого раскаяния.
Экспонат! Ясно было, какой эффект такой экспонат вызовет.
Ему удалось шутками смягчить свою уступку. Дорогое ей старье, всю эту лирику оставят в покое, пусть пылится. Улику-то сотрем…
На том и порешили.
* * *
Морсосы.
— Каков ваш политико-морсос? (Политико-моральное состояние.)
— А секс-морсос?
— А физ-морсос?
* * *
«Читаю творчески. Умею перелатать автора через себя».
* * *
Я себя чувствую триумфатором!
* * *
— Мой любимый скульптор — Барокко. А ваш?
— А мой Ренессанс.
— Француз?
— Да. Рене Санс.
* * *
Для меня есть разница между коммунистами и большевиками.
Америка, Америка
Что бы они ни делали, все надо высмеять, охаять. Хотя на самом деле мы без конца заимствуем и подражаем. Вплоть до того, что, празднуя дни рождения, распеваем их песенку, своей нет, бежим перекусить в «Макдоналдс», носим джинсы, жуем их жвачки, играем в TV их «Что? Где? Когда?». Наибольшая наша миграция куда? — В США. И так во всем. Подражаем, заимствуем и поносим. Хотим дружить, но не можем. Не умеем мы дружить. Ни с кем не дружим. Со всеми перессорились — Грузия, Белоруссия, Украина, Польша, Чехия, Прибалтика, Япония, Туркмения — почти со всеми соседями.
Мы пошли на войну с чувством долга не перед Родиной, а куда глубже и обязательней — перед собой. Это было сильное чувство чести, тогда еще не растраченное. Сейчас от него мало что осталось.
* * *
В уборной нашей коммунальной квартиры висели именные деревянные стульчаки на унитаз, у каждой семьи свой. На кухне расписание уборки. На входных дверях четыре почтовых ящика, на каждом фамилия и название газеты. Были еще две семьи без ящиков, они не получали ни газет, ни писем. В передней висели ряды электросчетчиков.
Бытование в коммуналках беспросветно. Оно отвращает от понятия «моя квартира», для нее ничего не хочется делать хорошего. Мы жили в старинном доме, лестницы были украшены узкими панелями красного дерева, постепенно все их выломали. Зачем? А потому, что коммуналка внедрила в сознание «они», все это казенно-отчужденное. Ангел места со всеми своими архитектурными красотами обрел враждебность. Коммуналка морально несовместима с классической архитектурой, с бывшими барскими квартирами. Коммуналка, она барачного происхождения, из бараков, позже она получалась из «хрущоб», с их тесной планировкой, низкими потолками, бетон, холодина, щели…
Где-то в сокровенных тайниках души я понимаю выходки городских «вандалов». Контрасты в их жизни слишком разительны.
