улице Зодчего Росси дождь – моросило.
Фильм рифмовали:
красногвардейские шлемы, с ребрышками
статистки… залп!
Вот и в квартире, в храме линолеум-шоколада
умер сосед по фамилии Поздненько. Федор Ильич.
Кто он? Стрелял из револьвера клопов.
Был телевизор.
Преподавал математику школы. Не лыс.
Что он? Ценил цветы в целлофане (боялся —
замерзнут),
изумлялся, что дешево (что искусственные —
не знал).
Кто он? Знал гравитацию: если бы люди
ростом пять метров,
что бы для них – курицыно яйцо?
Не извинялся, стеснялся. Если бы мы мертвеца
вопросили:
– Ты умер?
Он бы смутился: – Да нет, так, немножечко
похолодел.
Лгал ли он? Был бедолага? «Маленький»?
«Труженик»?
«Смертный»?
Умер. Н. Гоголь шинель не отбирал.
Красный фонарь (как я боялся!) – он разгадал.
Однажды
окошко
он осмотрел. И сказал: ты смотришь со стула.
Ты встань.
Встал я: в корпусе цвета желе параллельном,
по вертикали
на всех этажах (всех – пять!) горело – пять фонарей!
В доме есть лестница. У лестниц есть лифты.
У лифтов – красный сигнал, что лифт
неисправен, – он
объяснил.
Я не смеялся. Я был благодарен: он опроверг
мои муки.
Спасибо за правду. Поздненько, Федор Ильич.
Моей машинке
Нищецы Неба, баловцы Библий, церковцы Цели, —
за хлебок хлеба как нам пульс били по сердцам
цепью,
по перстам Таинств, по губам Божьим – двум! —
по тем
Царствам! —
Где ж ты был – не был, кровенос боя, Зверь мой
швейцарский?
В больнице
1
Что читает вслух ворона
для дерев?
Лошади пасутся на веревке
во дворе.
Без одежд, как девы-жрицы клада
(в ноздрю – серьгу!)
о губами, лунными от хлада
клевер стригут.
Диски звезд – классическая форма
(как ты, с кем?)
Фонарь стоит в фарфоровом
котелке.
В одеялах я – мораль-улитка:
диагноз дан.
Медсестра, как мумия, мурлыкает.
Спит. Диван.
Что тебе, моё в медузах тело:
тут ли ты, не тут?
Темя – ты лишь пульс души, лишь тема
температур.
Пересмешник, церковка паскудства,
и не так я, время, умирал…
Лошади – пожалуйста! – пасутся!
Я боюсь. Два глаза у меня.
2
Я сижу в сумасшедшем доме.
Я записываю на соломе:
«Нет гетер, кораблей, расчески.
Нет баллад. На стеклах решетки.
Одеяльце-то поросячье.
А сказали, что здесь – предсчастье.
Где же счастье?» – я говорю.
И глазами уже горю.
«В смерти ли? Но там – не у дел.
Не глаголят. Никто. Нигде.
Демоны в антимир замуруют.
Двойники с анти-я зарифмуют».
Я чело к стеклам поднимаю.
Я записываю, но понимаю:
Мир мой – здесь. Я мое – на соломе.
Это – зрелость. Ее семена.
Я сижу в сумасшедшем доме.
И никак не сойти с ума.
Легкая песенка на мосту
Как зверь в звездах – уже заря.
Ресницы роз у фонаря.
Вот девушка. С душой. Одна, —
все движется. О не обман.
Вот юноша. Не педераст, —
и он с душой. И не предаст.
Но лучше бы: вот водоем,
чтоб эти двое бы – вдвоем!
Я б отгадал глоток их мук.
Был бы сочувствен мой мяук.
А так – ни с кем и ни о ком
грущу с глазами: где мой Холм?
Бессмертье в тумане
Радужные в тумане мыльные пузыри – фонари.
Спичку зажжешь к сигарете – всюду вода,
лишь язычок в трех
пальцах – звезда.
Тикают по циферблатам цикады… пусть их,
их цель… Пульс и
капель!
В небе – нет неба. Август арктический,
или оптический
очи-обман?.. Ночь и туман.
Хор или ноль?.. Ходит, как нож с лезвием чей-то
ничей человек.
Целый век.
Ходит, складной (с кляпом? каникулы?)
и никак самого себя не сложить.
(Как в слезах! Как в глазах!). Стало жить невмоготу…
Но наготу ни лезвия не боится
и что ему чьи-то «нельзя», но не готов ноготок.
Как научился (на «у» или числа?) так не уметь —
не умереть?
Или надеется, знает (незнаемый!) все про любовь…
и кровь?..
И… – вновь?
Или бессмертье – больше близ смерти?..
…Голос мой! Логос мой!
Разговор со свечой
Подражание древним
Если ночь не в ночь, —
ни луна, ни фонарь,
я хожу на холм
со своей свечой.
Вопрос: – Зачем?
Мой ответ: – Меч аз есмь.
Вопрос: – Почему?
Мой ответ: – У меча пять роз:
белизна свадеб
герб соловья
черный чай любви
ребус страниц
еще стакан, —
вот вам пять…
Теперь ты свеча
отвечай:
– Сколько жизни лет?
– Жизни – сто.
– Завтра –
