активном государстве. Функционирование системы требовало, чтобы ее участники ориентировались на эти нормы и разделяли, таким образом, философию, которой эти нормы соответствовали. И наоборот – успех монетарной системы закреплял практическую жизнеспособность либерального мировоззрения[333]. Система, однако, не была полностью самодостаточной, ее стабильность обеспечивалась естественными, отчасти докапиталистическими условиями. Если бы после 1848 года во фронтирных регионах трех континентов не были найдены гигантские месторождения золота, система никогда не стала бы такой, какой стала в итоге. В свою очередь, открытие месторождений серебра и золота, пусть и освоенных капиталистической системой позднее (особенно в Южной Африке), нельзя было запланировать или предсказать – это результат воздействия исключительно внешних сил. Причем изначально как в Калифорнии, так и в Неваде и Австралии все начиналось с примитивной жажды обогащения золотоискателей[334]. Но затем от грубых драгеров дело дошло до изысканных джентльменов в зале правления Банка Англии. Воздействие системы ощущалось и далее. Оглядываясь назад, многие объясняют идиллическую стабильность «прекрасной эпохи» до 1914 года тем, что трудящееся население подчинялось дисциплине, каковой, за исключением тоталитарных систем, в XX веке уже никогда больше не существовало. Организованному рабочему движению еще не хватало сил защищать доходы трудящихся и тем более успешно бороться за повышение реальных зарплат. Краткосрочные кризисы можно было купировать снижением зарплат. Европейским и североамериканским рабочим в «золотой» (в буквальном смысле этого слова) век капитализма жилось лучше, чем в предшествующие эпохи. Выбиться наверх можно было, даже если у тебя не имелось ничего, кроме собственного труда, в том числе на фронтирах, где пожинали плоды повышения производительности, и в таких тропических экспортных анклавах, где расширение производства осуществлялось за счет крестьян, а не рабов с плантаций. Но цена за адаптацию легко могла лечь на плечи тех, кто находился в худшем экономическом положении. Золотой стандарт служил регулятором и одновременно символом экономического порядка, при котором либеральность парадоксальным образом сочеталась с подчинением в равной степени капитала и трудящихся «железным» закономерностям экономических механизмов[335].Экспорт капитала
Итак, XIX век – эпоха создания сетей в мировой экономике. Наряду с коммерцией (режим свободной торговли) и валютой (золотой стандарт) это касалось и третьей сферы: международных финансовых рынков[336]. Здесь, как и в валютной сфере и совсем иначе, чем в коммерции, относительно раннего Нового времени развитие характеризовалось скорее разрывом, чем преемственностью. Современная европейская банковская система формировалась постепенно начиная с XVI века. Хорошо были развиты такие инструменты, как долгосрочная государственная задолженность и финансирование зарубежных правительств. К примеру, немалое число иностранных держателей британских государственных займов использовали оба инструмента. Уже существовали и трансокеанские связи: правительство только что ставших независимыми Соединенных Штатов Америки стремилось получить долгосрочные кредиты на амстердамском рынке капиталов, который благополучно пережил упадок торговой гегемонии Нидерландов. Свободное перемещение капитала внутри Европы, ставшее возможным в XVIII веке, было существенно ограничено войнами с 1792 по 1815 год. Затем рынки капитала восстановились при возросшей доле государства, теперь это были скорее национальные рынки, и лишь на следующем этапе развития, в ходе международной интеграции они стали сближаться друг с другом[337].
Космополитизм раннего Нового времени ограничивался Европой. Ни одному правителю или частному лицу в Азии или в Африке не могло и в голову прийти получить деньги в Лондоне, Париже, Амстердаме или Антверпене. Все стало меняться в XIX веке, особенно во второй его половине. Десятки миллионов европейцев и азиатов перемещались между континентами, одновременно с этим от 9 до 10 миллиардов фунтов стерлингов было направлено за границу в качестве зарубежных инвестиций[338]. Эти деньги направляли несколько европейских стран, прежде всего Великобритания; в итоге они распространились почти во всем мире в форме а) займов иностранных правительств; b) кредитов иностранным частным лицам; c) прямых инвестиций европейских компаний в другие страны.
Экспорт капитала, по сути, стал новшеством второй половины XIX века. В 1820‑х годах зарубежные инвестиции были еще весьма скромными и сосредоточились в британских, нидерландских и французских руках[339]. После 1850 года постепенно были созданы предпосылки для международных финансовых операций: появление особых финансовых институтов в странах-кредиторах и странах-должниках; накопление сбережений нового среднего слоя; оформление представлений о перспективах иностранных вложений. И, прежде всего, появился такой уникальный конгломерат ликвидных и эффективно использовавшихся ценностей, как лондонский Сити[340]. До 1870 года Великобритания и Франция оставались единственными странами, осуществлявшими значительные инвестиции за границу (Нидерланды к этому уже не имели отношения). Когда около 1870 года начался бум экспорта капитала, к ним добавились другие страны-кредиторы: Германия, Бельгия, Швейцария, США. Еще задолго до Первой мировой войны Великобритания потеряла позиции ведущей индустриальной державы, тем не менее она оставалась главным источником зарубежных инвестиций (почти с 50 процентами от всех инвестиций), вслед за ней шли Франция и США. США с долей в 6 процентов тогда еще не являлись существенным фактором на мировом рынке капитала. Британский капитал присутствовал в XIX веке повсюду. Англичане финансировали строительство канала Эри, первых железных дорог – от Аргентины до Японии, а также вóйны, например войну США с Мексикой в 1848 году. Долгое время британский капитал имел такой статус первенства, каким США обладали лишь короткое время в 1960‑х.
Представлять базовую структуру движения капитала в виде сети было бы неверно. В отличие от обоюдной торговли, капитал тек только в одном направлении – из центров на периферию. Обратный поток из стран-должников и объектов инвестиций состоял не из ссудного капитала, а из прибыли, оседавшей в карманах владельцев капитала. Таким образом, складывалась типичная для имперских времен ситуация, характеризовавшаяся огромным дисбалансом. В мире существовало совсем немного центров, из которых можно было управлять капиталом. Поскольку экспорт капитала предполагал наличие во всем мире вновь созданных модерных институтов (для торговли это было необязательно), с большим трудом можно провести аналогии между сотрудничеством европейских коммерсантов и уже имевшимися местными торговыми сетями. Существенны также различия между потоками капитала и сращиванием в денежно-валютной сфере. Обращение инвестиционного капитала вплоть до 1914 года не регулировалось никакими международными соглашениями. Не было никакого контроля за капиталом, никаких аналогов регулирующих торговлю таможен, ничего, что бы ограничивало передвижение денег. Требовалось лишь платить национальные налоги на доходы с капитала, если такие налоги вообще предусматривались. В Германии и Франции после 1871 года правительства имели пусть и редко применявшееся на практике право блокировать публичную эмиссию зарубежного займа; в Великобритании и США отсутствовали даже такие инструменты.
В отличие от нашего времени, правительства в принципе не предоставляли зарубежных кредитов, и, разумеется, никто и не слышал о помощи развивающимся странам. Государство, нуждавшееся в деньгах, обращалось не в министерство в
