базарной площади в поисках легкой добычи. Каждый был занят своим делом, и никто не обратил внимания на появление в городе многочисленного семейства нового директора гимназии. И только пожилые гимназические учителя, пережившие уже не одну подобную смену руководства, без особой охоты делились меж собой впечатлениями на этот счет, сидя за чаем после окончания занятий. Один из них с седыми бакенбардами и бритым подбородком, время от времени покашливая и со значением, рассказывал:
– Служили мы с Иваном Павловичем… Помнится, он с тогдашним директором все ужиться не мог, нас, молодых, подбивал скинуть того и нового поставить.
– Никак себя в директора метил? – продолжая смотреть куда-то вверх, спросил учитель словесности, позевывая чуть ли не после каждого слова.
– А то кого же еще? – отвечал ему собеседник. – У нас же ведь как заведено: ежели кого хаешь, считай, себя хвалишь.
Учитель словесности ответил не сразу, а сперва взял со стола длинными худыми пальцами баранку, сломал ее пополам, потом еще раз, отломил кусочек, положил себе в рот, прожевал, глотнул чая и лишь после этого согласился:
– Все горлопаны одинаково устроены, без собственной выгоды слова лишнего не скажут. Чего ж его старый тот директор от должности не отстранил да и не отправил куда-нибудь от греха подальше? Власть, она ведь в его руках. Или убоялся чего?
– Разное болтали, – чуть подумав, ответил старый учитель, – будто бы среди городского начальства у него покровительство было. Иные говорили, что даже в Казани сам попечитель благоволил ему тогда. Я вам больше скажу: умел господин Менделеев полезные знакомства завязывать. Был слух, что и в столице его многие важные господа знали. А там поди разберись, где врут, где правду говорят.
Эти слова вывели учителя словесности из сонного состояния, и он недоверчиво спросил:
– Неужто такому важному человеку не нашлось иного места, окромя как в нашем городе? Мог бы и в Казань или еще куда перебраться…
– Может быть, был бы он один, так бы и сделал. Но он как женился, жена его начала рожать едва ли не каждый год. И сейчас у них, надо полагать, орава детишек, словно у цыган в таборе – мал-мала меньше. И потом вот еще, о чем мне доподлинно известно: фабрика тут у жены его стекольная, уже сто лет как посуду там делают. Крестьяне приписные. Никак не бросишь такое хозяйство и с собой не заберешь.
– Да-а-а, видать, тот еще хват этот Менделеев, – согласился учитель словесности. Не знаю, чего и ждать от такого. Как бы иное место подыскивать не пришлось.
– Так вы, значит, самого главного не знаете, – успокоил его собеседник, – пообломали рога нашему директору в Саратове. Едва под суд не попал. Наш Протопопов отчего, думаете, уехал отсюда? Да за хороший куш его, видать, уговорили в Пензу ехать, а Менделеев вот на его место извольте жаловать. Это из Саратова-то, с Волги да в нашу глушь. Мыслимо ли?
– Чего ж у него там вышло, коль дело до суда дошло?
– Помните, был такой у нас попечитель Магницкий?
– Как не помнить. Строгий человек был, говорят. Чуть Казанский университет не разогнал, старался камня на камне от него не оставить. Только новый наш император Николай Павлович, долгие ему лета, – набожно перекрестился тот, – самого Магницкого от должности и отрешил и судить будто бы велел.
– Так-то когда случилось?
– Недавно совсем, а до того они с Менделеевым общего языка не нашли…
– И отчего, скажите на милость?
– Откуда же мне о том знать, чего они не поделили?
– И не поверите, мне один знакомый писал, будто бы господин попечитель глаз положил на супругу Менделеева. Дело чуть до дуэли у них не дошло, сам губернатор их потом мирил.
– Это из-за той самой, у которой здесь стекольная фабрика?
– Она и есть.
– Видно, хороша собой?
– Не то слово. Помню ее: горяча, порывиста. У нас половина учителей тогда Менделееву завидовали, правда, молчали, а то зашибить мог, силушкой-то его бог не обидел.
– И плодовита, как погляжу, – хищно оскалившись, добавил словесник, облизывая языком сухие губы.
– Та еще семейка, – ничего не скажу, – вновь откашлявшись, сказал знаток всех слухов и пересудов. Только вы о том никому, а то нам с вами от нового директора жизни не будет.
– Могли бы и не говорить, – согласился словесник вставая, – премного благодарен вам за беседу.
Глава вторая
…На этот раз семейство Менделеевых разместилось в доме директора, заняв его весь полностью. Нужно было искать няню для детей, горничную, повара, а со временем и конюха для поездок супругов с визитами. Дом был хоть не большой, но вместительный, и единственное, чего недоставало, так это детских кроваток. Большой стол в гостиной словно специально кто-то готовил для их семьи. Первый раз после дороги сели за него пить чай. В центре – Иван Павлович; по правую руку от него Мария Дмитриевна с годовалой Машей на руках, а рядом с ней пятилетний Иван, неуловимо на отца похожий. В то же время такой же порывистый, не желающий уступать ни в чем старшим сестрам, как его мать, какой она себя помнила в молодости.
С левой стороны от Ивана Павловича расселись девочки. Старшая Оля, которой пошел уже четырнадцатый год от роду. По росту она почти догнала отца, была так же длиннонога и костиста. Но вот формой носа и большими распахнутыми глазами походила на мать. Зато унаследовала русые волосы с чуть заметной рыжинкой от отца.
Рядом с ней сидела черноглазая Екатерина, как две капли воды похожая на Марию Дмитриевну, если бы не ямочки на щеках и не сходившая с ее лица улыбка, как это обычно случается у людей, живущих в ожидании скорых радостных дней. В свои двенадцать лет она прочла едва ли ни всю отцовскую библиотеку, содержащую книги не только русских авторов. В Саратове она брала уроки игры на фортепиано и недурно исполняла вместе с Марией Дмитриевной куплеты из современных романсов.
А вот восьмилетняя Аполлинария, сидевшая рядом со старшей сестрой, как беззлобно подшучивали над ней, больше походила на цыганку и своими черными вьющимися волосами, и миндалевидными карими глазами, и смуглой кожей. В отличие от старших сестер она была неулыбчива и не в меру серьезна, чем порою напоминала старушку.
Зато занявшая место рядом с Полиной Лиза была схожа с ангелом, как их изображали на рождественских открытках: с голубыми глазищами и льняными волосиками. К тому же она была тихая, покладистая, почти никогда не плакала без причины и могла часами играть со
