у матери и отца, а меня поставила на край могилы.
Богдан посмотрел на меня. В его взгляде жила боль, а еще — сочувствие и глубинное знание. Никто не понимал меня лучше, чем он! В тот миг я уловил это, ощутил родство со стоящим рядом человеком. Богдан один знал, что такое — быть мною.
— Я вышел из комы, хотя медики считали, я обречен. Как говорил лечащий врач, Господь вернул меня к жизни. — Богдан сухо рассмеялся. — Ошибался: не к жизни, а к существованию в мучениях. «Овощ» — так называют людей в подобном состоянии. Многомудрые доктора не давали ни одного шанса, что я исцелюсь, стану хоть вполовину, хоть на четверть таким, как прежде. Тело мое было полностью парализовано, но разум жив. Врачи не понимали этого, но Филип точно знал. Мы всегда были практически единым целым. Близнец — это не зеркальное отражение тебя, это твой взгляд на себя самого.
Не сговариваясь, Богдан и Филип посмотрели друг на друга.
Рассказ продолжил второй брат.
— Известие об аварии и смерти родителей едва не убило меня. Но Богдан был жив, лишь это держало на плаву. Брат находился в коме, и я молился, каждый день молился, чтобы он вернулся ко мне. Ночевал возле него, не отходил ни на шаг, отлучался только в туалет и в душ. Говорил с Богданом, держал за руку: прочитал, что люди, находящиеся в коме, слышат голоса близких; нужно звать их, тогда есть шанс, что они отзовутся, вернутся.
Филип перевел дыхание. Ему до сих пор тяжело было вспоминать о тех днях.
— Но Богдан не желал возвращаться. Не слышал меня. Я смотрел на неподвижное, белое лицо, которое было копией моего, и видел мертвым себя самого. Умирал вместе с ним. На сорок третий день лечащий врач сказал, что продолжать поддерживать жизнь в теле Богдана бесполезно. Его наблюдали лучшие доктора, целая толпа умников в белых халатах. Я подключил всех, кого мог, тратил деньги, не считая, приглашал выдающихся специалистов, но никто не мог помочь. Как сказали мне в тот день, на последнем консилиуме все сошлись во мнении: мозг Богдана умер, постепенно начнут отказывать другие органы и системы. Процесс необратим. Остается отключить аппараты жизнеобеспечения.
Я слушал Филипа, боясь вздохнуть. Мельком глянул на маму и увидел, какое впечатление производит на нее история братьев. Если я чувствовал родство с Богданом, то она, как никто, понимала Филипа, который в одиночку, как и моя мама, боролся за любимого человека против всего мира: спорил с врачами, не бросал, не сдавался, всегда находится рядом и разделял боль брата, как мама испытывала на себе мою боль.
«Как мы похожи, — думал я. — Как близки наши судьбы!»
Рассказ продолжался.
Глава седьмая
— Не буду говорить, что почувствовал, услышав приговор врачей. Богдана должны были через несколько часов отключить, умертвить, а мне следовало поставить подпись на документе, разрешавшем убить единственного родного человека. Родители были верующими, мы с братом тоже, и ноги сами принесли меня в больничную церковь. Мама говорила, бог — в душе, молиться можно хоть где, не только в храме, что я и делал, преклоняя колени возле кровати Богдана. Но тогда мне захотелось… — Филип запнулся, — утешения, быть может. Нужно было знать, правильно ли это — отпустить Богдана? Или надежда еще есть? Словом, я пришел в церковь. И не ощутил ничего. Вообще ничего. Просил, умолял сделать хоть что-то, дать знак, облегчить мои страдания, но… Порой говорят: в намоленном месте душа обретает крылья, слышит голос Всевышнего. Но в той церкви не было никого голоса! Всевышний был нем, ему было все равно. Я чувствовал себя букашкой, пылью. Лики с икон взирали на меня безразлично и холодно, а то и насмехаясь над моим горем. «Бог дал — бог взял», — читалось на их лицах. Я чувствовал себя поплавком. Некто закинул удочку, и вот я пляшу на воде, потянут снизу — тону, потом снова подскакиваю. Я не выдержал. Внутри меня все окаменело и в то же время сделалось хрупким, как стекло. Я бесновался, орал в голос, рыдал, проклинал бога, кричал, что не верю в него. Меня вывели, вкололи успокоительное. Люди, как им казалось, понимали. Но на самом деле не понимал никто. Я отринул бога, я больше не мог его выносить.
Филип ненадолго умолк. Богдан подошел, тронул брата за плечо, и тот похлопал его по ладони, давая понять, что все в норме.
— Я проклял бога, отрекся от веры. А утром, когда врачи собрались отключить аппаратуру, а я — подписать разрешительный документ, Богдан пришел в себя. Дни напролет я молился — ничего не происходило. Стоило разочароваться во Всевышнем, как он вспомнил обо мне. Я понимал: это не совпадение. Когда все кругом твердили о милости Господа, о чуде, я знал: это не милость, а наказание. Он вернул Богдана с того света на муки, спас от смерти, чтобы обречь на жизнь, полную бесконечных страданий. Я должен был каждый день смотреть на любимого брата и понимать, что значит — пойти против Всевышнего, не покориться ему, не принять смиренно его волю. Жизнь Богдана должна была стать для меня демонстрацией божьего гнева.
Филип говорил, и в глазах его сверкали искры безумия, экзальтации. Интересно, другие замечали это? Мама, Боб, Катарина слушали, как завороженные.
— Но я не намерен был отступать, решил бороться. Во мне не было раскаяния — только ожесточение. Я понял: если есть суровый Бог, который не любит тех, кто идет наперекор, то есть и тот, кто противостоит ему. Скоро я понял, что он более милосерден.
Филип посмотрел на брата.
— Богдан оставался в больнице, я, разумеется, тоже. Врачи настаивали на очередном прогнозе: полная неподвижность. Прошло три недели, как Богдан вышел из комы. Он по-прежнему не мог говорить и двигаться, но что-то внутри меня знало: это временно, надо подождать. Однажды в предрассветный час меня разбудил странный сон, будто я слышу голос, который зовет меня, но не могу понять, кто со мной говорит. Едва открыв глаза, я сообразил: голос звучит наяву. Не просто чей-то голос — меня звал Богдан! Он снова говорил! Я подскочил к кровати и увидел, что глаза брата закрыты. Богдан спал, но губы его шевелились, он произносил мое имя, звал меня. Взяв брата за руку, я говорил, что слышу, что я здесь. Глаза Богдана распахнулись и… Я понял: на меня смотрит не брат. Кто-то другой говорил со мной через Богдана, смотрел на меня его глазами.
— Что он сказал? —
