Там склон настанет горемычной жизни,
И будешь ты приявшим – благостыней,
Изгнавшим же – нещадною грозой».
Эдип называет богинь «могучими, грозноликими девами» и «почтенными богинями». Почему же они грозноликие, если это богини его последнего упокоения, обещающие ему со временем покой? Почему хор говорит:
«С чужбины, с чужбины этот старец в наш
Край прибрел: не дерзнул бы он
Так своей осквернить стопой
Рощу сильных, суровых дев…
Их мы назвать дрожим.
Да, без оглядки мы проходим
Мимо, робкой молитвы вздох
Им мы голосом тихим шлем»[49].
Ответ на эти вопросы может быть найден только в том принципе толкования, применимом и к мифам и к сновидениям, который использовали Бахофен и Фрейд. Если элемент, появившийся в мифе или в сновидении, принадлежит гораздо более ранней фазе развития и не является частью осознанной системы отсчета во время окончательного формирования мифа, этот элемент часто обладает качеством чего-то грозного и пугающего. Коснувшись чего-то скрытого и запретного, сознание испытывает страх особого рода – страх перед неведомым и таинственным.
Гёте в одном из наименее понятых отрывков из «Фауста» касается проблемы трепета перед таинственными матерями в духе, очень сходном с выраженным Софоклом в «Эдипе в Колоне». Мефистофель говорит:
Я эту тайну нехотя открою.
Богини высятся в обособленье
От мира, и пространства, и времен.
Предмет глубок, я трудностью стеснен.
То – Матери.
Фауст (испуганно)
Что? Матери?
Мефистофель
В смятенье
Ты сказанным как будто приведен?
Фауст
Да. Матери… Звучит необычайно.
Мефистофель
Всегда такими и бывают тайны.
Да и нельзя иначе. Сам прикинь:
Мы называем нехотя богинь,
А вам непостижимы их глубины.
Они нужны нам, ты тому причиной[50].
Здесь, как и в трагедии Софокла, чувство благоговения и ужаса связано с одним упоминанием богинь, принадлежащих к древнему миру, изгнанному теперь из света дня и из сознания.
Как видно из этого короткого отрывка, Гёте предвосхитил теорию Бахофена; согласно дневнику Эккермана (запись от 10 января 1830 года), Гёте упомянул, что, читая Плутарха, обнаружил, «что в греческой античности о матерях говорили как о богинях». Данный отрывок из «Фауста» представлялся загадочным большинству комментаторов, которые пытались объяснить образы матерей как отзвук идей Платона: как бесформенные явления внутреннего мира духа. Действительно, это остается загадкой, если только не понимать текст в свете открытий Бахофена.
Именно в роще, посвященной этим «грозноликим» богиням, скиталец Эдип наконец находит покой и свой истинный дом. Эдип, хоть и является мужчиной, принадлежит к миру этих матриархальных богинь, и его сила заключена в связи с ними.
Возвращение Эдипа в рощу богинь служит самым важным, хотя и не единственным ключом к пониманию его положения как представителя матриархального порядка. Софокл дает и еще одно очень ясное указание на матриархат, заставив Эдипа упомянуть о матриархате в Египте[51], когда он говорит о своих дочерях, превознося их:
Что это! Видно, у египтян нравам
Они учились и укладу жизни!
Там, говорят, мужчины в теремах
Сидят у кросен, жены ж той порою
Вне дома средства к жизни промышляют.
Так и у вас. Те, коим долг велит
Нести обузу трудовой заботы —
Как девы, нежатся в тени хором,
И вместо них уход за горемычным
Лежит на вас[52].
Ту же мысль продолжает Эдип, когда сравнивает своих дочерей с сыновьями. Он говорит об Антигоне и Исмене:
Они – мои спасительницы; пищей
Я им обязан, в бедственных скитаньях
Мужей я в них, не слабых жен нашел,
А вам отец – кто хочет, но не я.
Мы уже поднимали вопрос о том, что, если инцест – суть преступления Эдипа, трагедия должна была бы говорить нам о том, что Эдип влюбился в Иокасту, не подозревая, что она – его мать. В «Эдипе в Колоне» Софокл устами Эдипа сам отвечает на этот вопрос. Брак с Иокастой не был следствием его желания или решения; царица стала одной из наград спасителю города:
Греховным браком меня опутал
Народ: ничего не знал я…
Ах, не такою наградой спасителя
Почтить был должен град…
Мы уже указывали на тот факт, что главная тема трилогии, конфликт между отцом и сыном, полное выражение находит в «Эдипе в Колоне»; здесь взаимная ненависть не является, как в «Царе Эдипе», бессознательной; действительно, здесь Эдип очень хорошо осознает свою ненависть к сыновьям, которых он обвиняет в нарушении вечного закона природы. Он заявляет, что его проклятье – сильнее мольбы его сыновей, обращенной к Посейдону:
Проклятия падут на твой престол,
Коль в небе место есть исконной Правде,
Блюстительнице Зевсовых законов[53].
Одновременно Эдип высказывает ненависть и к своим родителям, обвиняя их в намерении пожертвовать его жизнью. В «Эдипе в Колоне» нет указаний на то, что враждебность сыновей к Эдипу как-то связана с мотивом инцеста. Единственная мотивация, о которой идет речь в трагедии, – стремление к власти и соперничество из-за нее с отцом.
Окончание «Эдипа в Колоне» еще больше проясняет значение связи Эдипа с хтоническими богинями.
После молитвы хора «невидимым богиням», «вечной богине» вестник сообщает о том, как умер Эдип. Он попрощался с дочерьми и, сопровождаемый – но не ведомый – Тезеем, направился к святилищу богинь. Он, по-видимому, не нуждался в помощи, ибо наконец находится дома и знает дорогу. Вестник видит:
Стоит Тезей, рукою заслоняя
Глаза свои, как будто некий ужас
Возник пред ним, невыносимый зренью.
Здесь снова обнаруживается акцент на чем-то, внушающем благоговение и ужас. Строки, следующие за приведенной цитатой, показывают смешение матриархальной системы и пришедшей к власти патриархальной. Вестник сообщает, что Тезей
…к земле склонясь,
И к ней и к дому всех богов – Олимпу
Единую молитву обратил.
Окончание описания смерти Эдипа показывает то же смешение матриархальной и патриархальной систем. Вестник продолжает:
Но как Эдип скончался,
