Татьяны Львовны не оказалось. Ира все собиралась оставить — мало ли что случится, телеграмму понадобится отбить или еще зачем, — но как-то получилось, что так и не оставила, все в суматохе, запамятовала, видно. Сама она там тоже еще не бывала, подруга объяснила, что повезет тогда, когда устроит все по своему вкусу, да и некогда, у самих хоть не дача, а мичуринский, но и он сколько времени требует.
Адрес дачи удалось установить лишь вчера. Двое сотрудников из аппарата Куницына, прикомандированных подполковником в помощь Кологривову, опросили кучу близких и дальних родственников, друзей семьи и просто знакомых, пока не вышли на полумифическую двоюродную тетку, в существовании которой и Виктор, и, как оказалось, сам подполковник изначально сомневались. Родство ее с женой геолога было даже не двоюродным, а еще более далеким — двоюродным оказался ее погибший на фронте муж. Сама она, Анна Трофимовна Кузина, сохранившая и в замужестве, и во вдовстве девичью фамилию, оказалась сиротой, потерявшей в Поволжье, в голоде, родителей да и всех других родственников, кроме погодка-сестры, выросшей вместе с ней в детдоме. Детей своих у нее никогда не было, и к Ире она привязалась еще в детские ее годы, когда болезненную девочку привозили летом на деревенский воздух, хлеб и молоко поправлять подорванное в эвакуации здоровье. Потом поездки эти вошли в правило, и, хотя состояние ее уже не вызывало опасения у врачей, девочка до самого десятого класса ездила на лето к «тете Ане» и была там всегда желанной и дорогой гостьей.
Позднее, во время учебы в институте, а особенно после замужества, поездки эти стали все реже. Отдыхали Малышевы обычно осенью, после окончания полевого сезона, на юге, но Кузину Ираида Николаевна обязательно навещала по два-три раза в год, так что щедрый подарок оказался при ближайшем рассмотрении не таким уж неожиданным. Выяснить адрес, имея анкетные данные «тети Ани», было делом нескольких минут.
Вот теперь машина, свернув с широкого шоссе на тряский грейдер, и несла Кологривова к гостеприимному дому Анны Трофимовны Кузиной к красивой женщине Ираиде Николаевне, жене неизвестно где обретающегося геолога Павла Петровича Малышева...
Газик въехал в поселок, и сержант-водитель обернулся к Кологривову:
— Приехали, товарищ лейтенант! Куда теперь, к поссовету?
Встречал Кологривова участковый, заранее предупрежденный по телефону о его визите, — плотный, даже толстый старшина лет пятидесяти с широким красным лицом и огромными ладонями.
— Понасенко, Михаил Федорович, — пробасил, возвращая удостоверение. — А вы, оказывается, из Перми приехали!
— Из Перми.
— Эк далеко.
— Далеко.
— Ага. Так вот, я тут поговорить успел кой с кем, сведения собрать. Рассказывать?
— Конечно, рассказывайте.
— Так присядем, может, — повел хозяин рукой на старые, но чистые и аккуратно расставленные у стены стулья. Стулья эти, штук шесть или семь, да еще такой же далеко не новый, но тоже приличный на вид диван, письменный стол и стальной шкаф в углу составляли всю меблировку небольшого, а при Понасенко казавшегося и вовсе крохотным кабинетика, полного зелени. Цветы были всюду: стояли на подоконнике и столе, висели на стенах в самодельных замысловато выгнутых из толстой проволоки кашпо, струились густыми толстыми прядями по стенкам шкафа, драпируя казенную его суть, а у окна, в простенке, тянулось кверху деревце с мелкими, на березовые похожими, листьями. Все цветы были в ладных горшочках — никаких консервных банок, жестянок и проржавевших, отслуживших свою прямую службу кастрюль, завернутых стыдливо в пожелтевшую бумагу.
Присел и старшина. По годами складывавшейся привычке — за стол, на обычное свое место, и ничего там, под тяжелой его фигурой, не пискнуло. Сидел участковый свободно, распустившись, словно и не на хлипком стуле, а на дубовом пне или колоде, вроде тех, на которых на рынках мясо рубят. Захотелось даже встать и посмотреть — на чем он там сидит.
— Так вот, говорят, что Кузина насовсем к сестре своей уехала, — достал Понасенко из нагрудного кармашка сложенный вдвое листок бумаги в клетку. — Вот новый ее адрес. А строение свое и участок оставила родственнице ленинградской...
Практически все, о чем рассказал старшина Кологривову, было тому уже известно, и то, что собранное по крохам у малышевских знакомых почти полностью подтверждалось «сведениями» Понасенко, было отрадно, да и нынешний адрес гражданки Кузиной мог еще пригодиться.
— Спасибо, — поблагодарил Кологривов участкового, когда тот кончил рассказывать.
— А мужик вас интересует?
— Какой мужик?
— Да тот, что в доме Кузиной живет.
— Как это, живет?
— Обыкновенно как.
— А Малышева что, тоже там?
— А то где же, — в голосе участкового шелестела ехидца. — Не знаю, кем он там ей приходится, товарищ лейтенант, только на брата не очень похож.
— И давно он... живет?
— А как Кузина уехала, так он и объявился. А эта к нему наезжает.
— Он что, все время, с мая так и живет?
— Ну да.
— И не работает нигде?
— Не знаю. Странный он, вообще-то, все больше дома сидит, на улицу совсем редко выходит. По вечерам, в основном. У реки порой, говорят, гуляет, на выгоне... Я его сам-то только в июне впервые увидел, потом уже узнал, что он тут с мая.
— И это вас не насторожило? Даже документы не проверили?
— Да поначалу, как узнал, пошел. А он у окошка сидит, строчит что-то на машинке пишущей, да бойко так, я с полчаса на бревнах под окнами сидел, курил, так он все стучал, почти не прерываясь. Ну, я и ушел, может, он писатель какой, а я к нему за документами...
— А для писателей что, у нас законы не писаны?
— Как не писаны, товарищ лейтенант, писаны... Только вот два года назад такой же жил все лето — ни на работу, никуда, даже на машинке не стучал, рыбачил да по грибы ходил, ну и сунулся я к нему за документами, а у него, как на грех, их с собой возьми да не окажись, я давай личность устанавливать, все, как положено, ничего лишнего не сделал. Так он кинорежиссером оказался, обиделся на меня, расшумелся, а потом мне еще и начальство всыпало — гляди, говорят, к кому суешься-то! Вот теперь и гляжу...
— Какой он? Как хоть выглядит? Приметы?
— Да, как писатель и выглядит, с бородой, не поймешь — может, лет тридцать пять, а может, и под пятьдесят. Да я его только раз и
