class="p">Но, может, Соран мог использовать что-то еще, как отвлечение. Что-то, чтобы Дева Шипов сосредоточилась на чем-то другом, пока он делал то, что задумал.
Нилла погрузила ладони в карманы украденных штанов, вытащила когти матери и надела их на пальцы. Она подошла к стене, согнула ноги и прыгнула. Нилариум легко погружался в камни.
Она стала карабкаться.
* * *
У основания лестницы башни Соран замер. Только одно заклинание осталось в тонкой книге, которую он взял с собой. Он хранил его много лет, знал, что наступит время, когда оно понадобится. И время настало.
Прошло много лет, и все еще казалось, что миг наступил слишком быстро.
Он открыл книгу и прочел заклинание, слова вспыхивали, пылали в его разуме. Они будто поднимались со страницы и превращались в петли магического света, которые обвивали его запястья, руки, плечи, торс, ноги, пока все его тело не обвила пульсирующая паутина. Он дошел до конца заклинания, и свет погрузился под его кожу. Потек по его мышцам и костям.
Он глубоко вдохнул, глаза расширились. Сила. Заклинание было чистой силой — мощью и выносливостью десяти человек. Конечно, это не будет длиться долго. Когда заклинание закончится, он останется слабым и дрожащим. У него было несколько часов.
И он собирался использовать это время с умом.
Соран стал подниматься, сила заклинания вела его конечности. Башня была продумана крепкой, все еще стояла после борьбы со стихиями годами, но когда дул ветер, все строение дрожало — слабо, но все равно вызывало тревогу. Пока он шагал, яркие воспоминания вспыхивали в голове. Он словно снова был юношей, вел Гаспара по винтовой лестнице, его сердце пылало задором юности.
Парнями они обнаружили башню вскоре после знакомства в университете. Позже они много раз приходили сюда для незаконных заклинаний. Мифато тянуло к башням для колдовства. Эвеншпиль, маяк, эта развалина… что-то в высоте делало их ближе к квинсатре, и слова текли на страницу легче.
Он и Гаспар захватили эту башню как свое убежище, тут они погружались в темные тайны, давно забытые людьми. Сюда они приходили бодро, неся запретные тома, украденные страницы с заклинаниями, и сидели в свете свечи в комнате на вершине лестницы, делились находками и практиковались с пером и чернилами.
Дураки. Юные и наглые дураки.
Гаспар всегда ненавидел его. Соран знал об этом и тогда. Ему нравилось, что ненависть была рождена из отчаянной зависти. Было приятно, что ему завидовали, и он ощущал себя лучшим магом из них двоих, любимцем наставников, гением, которому было суждено великое. Пока они вместе раскрывали тайны носрайтов, он не скрывал своей радости из-за того, что ему понимание открылось раньше, чем Гаспару, и их эксперименты радовали только сильнее. Сила не давалась Гаспару.
Но, несмотря на его ненависть, Гаспар попытался остановить его в ту судьбоносную ночь.
— Не этой ночью, — сказал он, глаза были круглыми от страха в свете свечи. — Подожди немного, Сильвери. До завтра. Тогда и сделаем это.
Он ощущал безумие в душе Сорана, надеялся, что потянет время, чтобы безумие прошло.
Все ради ничего. Кошмар уже был слишком ярким, живым и сильным в разуме Сорана. Он ощущал, что должен был создать, записать заклинание, иначе он сгорит изнутри от своего отчаяния.
Гаспар стоял в стороне со свечой в руке. И смотрел.
Бедный Гаспар. Бедный дурак. Он смотрел, его зависть росла, как чудовищная змея, готовая задушить его. И Соран был слеп и не понял этого.
Он покачал головой, шагая вверх, в ушах звенело от шепота Девы Шипов, невнятного, но полного угрозы.
Тусклое сияние падало с вершины башни, только сгущало тени, где она цеплялась за стены, ее розы цвели и горели, его зачарованное зрение их видело.
Он потянулся за заклинанием под рубахой. Не вытаскивая его, он сломал печать. Магия внутри замерцала в ответ, готовая для использования. Боги, как он надеялся, что до этого не дойдет! Он знал, что Дева Шипов его погубит… но не так.
Но другого выбора не было.
Он сделал последний поворот и приблизился к открытой двери, заглянул в освещенную комнату. Комнату, где начался весь этот ужас. Он снова вспомнил давно прошедшие дни — Гаспар сидел за столиком в свете свечи, как раньше, держал в руке перо черного лебедя, пергамент лежал вокруг него. Он поднял голову, когда Соран зашел.
Соран потрясенно замер. Это был не юный Гаспар, которого он знал. Это был мужчина, постаревший не от времени, а от страха. Его когда-то черные волосы побелели, глаза были огромными, впавшими в череп. Шрамы остались на коже там, где Дева Шипов впивалась в него.
— Ах, Сильвери, — Гаспар поднял руку, помахав, и указал на стул напротив его стола. — Я думал, что ты придешь. Присаживайся.
Соран замешкался, а потом пересек комнату, выдвинул стул и сел.
— Где она, Гаспар? — сказал он.
— О, она тут, — Гаспар постучал пальцем по лбу. А потом он опустил ладонь и потянул за мантию, стало видно голый торс. Уродливый узел потемневшей кожи выпирал ниже грудной клетки. В красноватом свете казалось, что что-то двигалось под кожей, живое, бурлящее. — И тут, — сказал Гаспар, опустив ладонь на узел. Он закрыл глаза и поежился, словно мог вскоре разлететься на куски. — Уверен, ты уже понял. Заклинание билаэр. Оковы. Я думал, если вытащу ее из книги заклинаний и помещу в себя, я смогу управлять ею. Но она пожирает заклинание. Пускает корни в трещины в моем мозге. Я не могу теперь ее вытащить. И… не могу больше сдерживать ее.
Он согнулся над столом, сцепил ладони, пальцы давили, словно он хотел впиться в свою душу.
— Маг Бифарен заметил магию носрайта. И маг Орисис, помнишь его? Неплохой, учил нас каллиграфии на пятом году. Они приходили ко мне в разное время, хотели знать, занялся ли я запрещенной магией. Я отогнал их, но я знал, что они вскоре начнут вынюхивать. Я боялся. Боялся, что они помешают моей работе, пока я не совладаю с этим… этим… твоим красивым творением. И я дал ей убить их. Я даже не понимал, что делал это. Но она… шептала мне. Ночью. В те короткие часы, когда я осмеливался спать. Она давала обещания. И я слушал ее, выпускал ее, когда стоило бороться. Она сдержала слово. Она убила Бифарена и Орисиса. И других, наверное, но я уже не знаю. И пока она была там, она проникла в другие разумы, росла, распространялась. Я поздно понял, что происходило — что мои
