стороны — я понял, что чем дальше, тем сильнее врастаю в этот мир, и тем меньше тянет с ним расстаться. Это, как вы догадались, оказалось для меня крайне малоприятным сюрпризом. Я хотел вернуться домой, в свою квартиру, к жене и сыну, к работе, привычному миру. Но именно сейчас осознал, что мир прошлого, в котором я оказался — даже с учётом всех превходящих обстоятельств — становится мне не менее родным.
Это было очень плохо. Вы даже представить себе не можете, насколько.
Глава 24
1
Постепенно выздоравливая — хотя, о полной поправке в условиях медицины восемнадцатого века говорить было нельзя — я снова вникал в дела, от личного участия в которых по причине недуга был временно отстранён. Скоропадского запряг исполнять обязанности генерального писаря на всю катушку: пусть ведёт гетманскую канцелярию и сообщает мне обо всех делах без утайки. А решения уже выносили мы вместе, напрягая извилины обеих голов. Иван Ильич хоть и флюгер, но далеко не дурак: когда стало окончательно ясно, чья взяла, во всей армии, во всём войске гетманском не найдётся теперь более верного слуги государя русского. А для прочих дел, как явных, так и не очень, у меня был Незаймай.
Молодой казак приносил вести разной степени оптимистичности. То обрадовал, что Палий начал формирование Полтавского полка, то заставил крепко призадуматься от новости, что Орлика на кого-то менять собрались. И что переговоры о том ведёт Алексашка. Вот уж кому я в самую последнюю очередь доверил бы такие дела. Интересно, сколько он хапнул при захвате шведской казны? А сколько намерен получить за обмен самого лютого врага своей страны из тех, кто находился в радиусе тысячи вёрст? Шведов пусть меняет, хоть оптом, хоть в розницу, а Орлик — мой. О том я подробно изложил в записке Петру Алексеичу — не афишируя возможную роль Алексашки, но сделав акцент на упоротости Пилипа. Мою писанину понёс лично Дацько, ибо никому другому бы я это не доверил, и на четверть часа я остался в комнате один.
Обмороки меня не преследовали никогда, ни в той жизни, ни в этой. Единственный раз, когда всерьёз вырубило — это случай с инфарктом. Но в этот раз «вынесло» буквально на ровном месте: я словно провалился в тёмный колодец посреди безлунной ночи. И, что характерно, сохранял при этом полное осознание своего «я».
— Нехорошо, Георгий, нехорошо, — я услышал знакомый голос из темноты. — У всякой игры есть правила, а вы их уже в который раз нарушаете… Орлика оставьте в покое, сделайте одолжение.
— Он что, такой же, как и я? — у меня прорезалась мрачная ирония.
— Нет, он местный, но при этом моя фигура.
— Что-то в этом роде я и подозревал. Не игрок?
— Пока нет. Хотя думает, что да.
— А если я не согласен? Если хочу убрать с доски вашу пешку? Вы ведь сами признали меня игроком, значит, такое право у меня есть.
— Есть, — должно быть, мне показалось, но обладатель голоса как будто улыбался. — Так же, как и у меня есть право при помощи своей фигуры убрать кого-то из ваших…действующих лиц. Либо вас самого, раз уж вы внутри игры.
— А почему игрок должен изучать правила со слов оппонента в ходе самой игры? Почему вы не поставили меня в известность ещё до её начала? Где был инструктаж по технике безопасности, ознакомление с правилами? — я не остался в долгу.
Ответом мне было молчание.
— Вот оно что, — я начал догадываться. — Вы были обязаны предупредить меня обо всём до начала, но решили, что и так сойдёт. А это косяк. Арбитр его уже зафиксировал и выписал вам штрафные баллы… Иначе ваша фигура давно бы уже вынесла меня из игры вперёд ногами. Да и правила писаны наверняка не вами. Правильно?
— Вы правы, — тон собеседника сделался каким-то странным — отстранённо-ироничным. — Я сделал большую ошибку, не поставив вас в известность относительно игры и её правил. Понадеялся, что вы смиритесь с ролью фигуры, и всё пройдёт так, как я задумывал. Скорее всего вы бы отказались от участия в игре, и я пошёл бы искать другого кандидата. Менее проницательного.
— Сочувствую, но помочь ничем не могу. Орлика я в петлю пристрою, заслужил.
— Не смейте его трогать, Георгий, — голос сделался предупреждающим. — В противном случае я устрою вам нечто незабываемое… Что скажете, если я убью ваших близких, оставшихся там, и заставлю вас смотреть, как они умирают?
— А это уже не игра, это объявление войны, — сказать, что я воспринял его слова спокойно — значит, погрешить против истины. Но разумом я понимал, что с вероятностью в 99% он блефует. — Сомневаюсь, что подобный пункт есть в правилах, утверждённых таким арбитром.
В ответ послышалось нечто малоразборчивое.
— … умник, — только и расслышал я. — Послал бы вас к чёрту, да вы уже… Словом, берегитесь. Раз решили полностью отыгрывать роль шахматиста, будьте готовы и к потере фигур, и к цейтноту, и к цугцвангу. У меня-то опыт куда побольше вашего.
— Не сомневаюсь. Но если вы до сих пор не снесли меня одним ударом, значит, что-то мешает. Или кто-то?.. Надеюсь, мы больше не увидимся.
— Увидимся, Георгий. И молите… арбитра, чтобы обстоятельства этой встречи не были для вас чересчур печальны…
Вынырнул я из темноты тоже внезапно. Что удивительно — судя по всему, прошло совсем мало времени: в комнате до сих пор никого, кроме меня, не было, а свечка на столе почти не оплыла… Вот, значит, как. Выходит, что игра идёт на таком поле и по таким правилам, нарушить которые можно, но выйдет себе дороже. Если я сделал верные выводы, то соперники могут запугивать друг друга, морально давить и пытаться вынудить противника совершить некие действия как бы по собственной воле. Но не более того. И я заставил своего оппонента отступить на исходные позиции, хоть и временно… А значит — что? Правильно: он всеми правдами и неправдами попытается вытянуть меня за рамки этого поля. То есть туда, где его не будут сдерживать правила игры. И там у меня против него шансы нулевые.
Знать бы ещё, где те рамки и кого он выставит вместо Орлика, которого я точно уберу — во всех смыслах… Одно я должен знать
