льстит количество сватов, приходивших к матери, льстят и твои чувства), нежной и самоотверженной, слабой и настойчивой…
Алтаану несет, слова льются из нее, и чем дольше она говорит, тем чаще по щекам скатываются слезы. Тимир уже не порывается спорить. Он слушает. Алтаана уверена: он начинает понимать.
– Это все что угодно, но только не любовь! Быть может, любование? Ты так внимателен к прекрасному. Ищи ту, что покорит тебя не только внешним, но и… чем-то еще, скрытым в душе. Только… это буду не я.
Признание выворачивает ее наизнанку. Она говорила о Тимире, а ощущение, что обнажалась сама. Все одежды с души сорваны, все на виду, и сил выдерживать его взгляд больше нет. Щеки горят, и даже поток слез не в силах унять жар. Скорее, скорее спрятать лицо, закрыться ладонями.
Сильные руки кузнеца ложатся на ее вздрагивающие плечи. Нежно.
– Спасибо, – выдыхает она, утыкаясь в его грудь.
– И тебе, – глухо и немного удивленно отзывается Тимир.
Стелется белоснежное полотно земли, собираясь складками гор на юго-западе. Тут и там врезаются в заснеженную тайгу гладкие белые полосы прогалин.
Моя тень скользит по земле. Крылья раскинуты широко: как же хочется обнять этот прекрасный мир!
Постепенно складки гор утекают за горизонт, а в разгладившемся полотне переливаются голубоватые озера – глаза леса.
Тайга сменяется тундрой. Замершей, спящей. Вдруг что-то сдвигается в этом безмолвном мире: лавиной устремляется вперед стадо северных оленей.
Что их вспугнуло? Забираю в сторону, проносясь над сонмом серых шкур и каскадом рогов. «Оу-у-у-у-у-у», – устремляясь ввысь, пронзает тундру тревожная песнь далекого волка. Свет клонящегося к закату солнца ослепляет, высвечивая четко очерченную фигуру. Клубящаяся тьмой, она вырастает из земли, заслоняя белый лик светила.
Меня охватывает ужас. Мчусь на нее как зачарованная: ни свернуть, ни взмыть.
Очертания тени плывут, меняются. Искаженное злобой почти до неузнаваемости лицо Табаты идет морщинами, старится – и вот на меня смотрит Тайах-ойуун, кривит рот в беззвучной муке. Черты старого шамана плавятся, сморщенные губы растягиваются в зверином оскале. Глаза тоже меняются. Желтые, волчьи, с вертикальными зрачками. Не человек и не зверь, смотрит хищно, в глазах такая ненависть и жажда, что с клыков каплет слюна. Тень усмехается, протягивая ко мне свои костлявые пальцы.
Крик, почти хрип, раздирает мне горло, и я влетаю в клубящуюся тьму.
Тураах проснулась от резкого, бьющего в уши крика. Подскочила испуганно и лишь потом осознала, что кричала она сама.
Черная, многоликая тень. Тьма, поглощающая свет солнца. Все это сон, ночной кошмар.
Унимая нервную дрожь, Тураах, даже не накинув теплую доху, выбралась за порог, к огромной лохани с водой. Плеснула студеной воды в лицо, еще и еще. Холодные струи стекают на грудь, пропитывая ткань рубахи.
Сон. Но сны удаганки никогда не бывают лишь снами.
Тураах привалилась к стене юрты, стараясь выровнять сбитое дыхание.
Это подсказка.
Она указывает на еще одну фигуру, о которой Тураах успела забыть.
Куда ты делся, Тайах-ойуун? Вернулся ли в свой улус, вырастив достойного ученика, или?.. Что стало с тобой? Где истек твой век? Не твою ли тень видела удаганка, впервые придя к урасе Табаты?
Утренний холодок пробрался под промокшую рубаху. Тураах зябко повела плечами.
Вдалеке золотились макушки осин. На траве поблескивала предрассветная изморозь.
Скоро пойдет снег, и тогда начнется охота.
У хорошего хозяина собака – чистейшая радость. Пушистая, мокроносая и ясноглазая.
Радость, вертящаяся у ног, складывающая на тебя свои лапы, доверительно заглядывающая в глаза и машущая хвостом-крючком.
Вся безграничная любовь своры лаек достается Бэргэну.
Не вздумайте утверждать, что охотник подкупил их знатной порцией рыбы. Собачья душа так дешево не продается. Дело в чуть насмешливом, но ласковом разговоре, в сильной руке, треплющей по холке, чешущей пушистые бока.
Тураах остановилась чуть поодаль, наблюдая за окруженным хвостатой сворой Бэргэном. Одна из собак, белая, с черной подпалиной на боку, заметив гостью, отделилась от плотного кольца и доверительно ткнулась в ее ногу носом: давай знакомиться? Тураах присела на корточки, подставила ей открытую ладонь и, дождавшись одобрительного обнюхивания, заглянула в улыбающиеся собачьи глаза. Разномастные: один пронзительно голубой, другой светло-ореховый.
– Ты ей нравишься, – отметил Бэргэн, глядя на то, как Тураах возится с дружелюбной лайкой. – К злому человеку Эрэллэх не подойдет: очень чуткая.
– Красавица!
– Раз вы друг другу приглянулись, станет тебе, удаган, спутницей на охоте. И мне будет спокойнее. Эти лайки на оленя уже ходили, след возьмут легко. Остается дождаться погоды.
Бэргэн выбрался из обступившей его пушистой своры и прищурился:
– Что случилось, Тураах? Просто так ты не появляешься.
– Ничего нового, я, скорее, за старым… Меня долго не было, и многого я не знаю. Скажи, Бэргэн, что стало с Тайахом?
– Хотел бы я это знать… Похоже, я последний, кто видел его здесь. Ойуун ушел в тот же день, что и ты: сказал, что должен срочно вернуться в свой улус. Я дал ему своего коня. Серый вернулся под ночь, и я решил, что Тайах-ойуун добрался до дома, но… – Бэргэн взглянул на Тураах и заговорил осторожно: – Я не слишком понимаю, что у вас тогда произошло. Смерти на охоте, волнения в улусе, гибель Чорруна – все это наложило на Табату отпечаток. Брат замкнулся и, думаю, винил в произошедшем себя. Он не покидал улус. Боялся, что его не будет рядом, когда понадобится помощь. Однако судьба наставника его волновала: расспрашивал меня и говорил с приезжими. И все в один голос твердили, что на родину Тайах-ойуун так и не вернулся.
Тураах кивнула: слова Бэргэна подтверждали ее догадки.
– Уверен, брат пытался найти Тайаха своими, шаманскими методами. Нашел ли – не знаю, но с каких-то пор перестал даже упоминать имя наставника.
– Похоже, старый ойуун погиб. Погиб нехорошо, – отозвалась Тураах. – Я видела его тень неподалеку. И это как-то связано с тем, что случилось с Табатой. Бэргэн, я боюсь, в поисках Табаты мы столкнемся с чем-то очень темным и сильным.
Над головой мелькнула тень, на миг затмив звезды. Тураах улыбнулась знакомому шороху крыльев и привычно подставила Серобокой руку.
– Что слышно в лесу? – спросила она устроившуюся на руке подругу и протянула ей любимое лакомство – сушеные ягоды.
– Крарх, тишина и спокойствие! Оленя поблизости нет, вер-рно говор-рю! Семья ближайшие тропы облетает постоянно. А куда не доносят кр-рылья – любопытные сестры клюв суют все равно: сороки на хвосте приносят иль соседские стаи.
– А тень? Тень видели?
– Нет тени, пропала! Раньше бр-родила, выпивала последние крохи жизни у мелочи, что в силки попадалась. Сейчас сгинула.
– Плохо… Вот уж действительно, ни следочка…
– То гиблое место, что выжег Табата… Старая ворона сказку про такое сказывала, давно… Сейчас не спросишь: нет ее, матушки. Мол, есть в тайге черная прогалина с мертвым деревом посредине – страшное место. И хозяин там не живой, да и не мер-ртвый, застрял на грани.
Тураах вздрогнула. Ей снова показалось, что она упускает нечто важное. Не может нащупать в памяти.
– Что еще говорила старая ворона?
– Облетать стороной, коль увидим. Непросто найти то место: нет его ни на севере, ни на юге. Бродит оно само по тайге – то тут, то там покажется. Наверное, тоже посредине застряло.
– Уж больно на детскую страшилку похоже.
– С духами шепчешься, удаган?! – Тураах вздрогнула. Тимир шагнул ближе к едва тлеющему костру.
– А если бы правда шепталась, а тут ты влез? – грозно изогнула брови Тураах, скрывая улыбку. Задорные нотки в голосе кузнеца оказались такой неожиданностью, что подыграть было в радость.
– С духами так не говорят, скорее с друзьями.
Тураах рассмеялась, стараясь не обращать внимания на хитро блестящий глаз Серобокой.
– Садись, Тимир, поговорим, – предложила Тураах, отпуская значительно щелкнувшую клювом Серобокую.
– Поговорить-то можно, вот только о чем?
– Например, о том, почему в голосе мастера Тимира вновь заливаются колокольчики? – сорвалось с языка так быстро, что Тураах не успела даже испугаться. Не вопрос – шаг по краю пропасти. Кто
