инстинктивно взмахнула руками и схватила ледяной полоз нарты. Потом где-то над ухом раздался истошный собачий вой, девушка на мгновение потеряла сознание. Очнулась от прикосновения чего-то холодного. Это Буокай растирал ей лицо снегом.
— Испугалась? — с усилием улыбнулся он.
Нюргуна тоскливо кивнула головой.
— Руки-ноги целы? Ничего не болит?
Нюргуна приподнялась на локтях.
— Кажется, нет.
Буокай перевел дух.
— Мы упали в яму… Это хорошо. Здесь нам пурга не страшна. Собаки целы. Отсидимся.
Они легли вместе — люди и собаки. С одной стороны Нюргуну согревал старый охотник, а с другой — вожак упряжки. Время от времени собака взвизгивала и клацала зубами.
Нюргуна надолго забылась. Сколько она спала — день или год — не помнила. Она не пришла в себя даже тогда, когда старик, размешав со снегом свое единственное лекарство — медвежью желчь — заталкивал в рот эту горькую смесь.
Охотник сокрушенно покачал головой. Он покрепче закутал девушку в шубу и посмотрел на небо. Метель не прекращалась.
IX
За стеной послышался глуховатый кашель Мироновны. Нюргуна хотела было окликнуть ее, но почувствовала, что у нее нет сил для разговора. Она повернулась лицом к стене и попыталась уснуть, но сон не шел. Отоспалась за месяц. Да, вчера ей сказали, что она лежит у этой доброй бревенчатой стены целых тридцать дней…
Дом срублен из плавника и разделен на две половины. Заметенный снегом почти до трубы, он надежно защищает своих обитателей от сурового дыхания Ледовитого моря. Окружающий его сугроб прорыт лишь против двух крохотных ледяных окошечек, сквозь которые в жилье с трудом пробивается робкий солнечный свет. В избе сумрачно, тепло и сухо. По вечерам собираются люди, тогда на другой половине звучат голоса и смех. Вновь среди людей… Какое это счастье! И дал его Нюргуне старый Буокай.
Лишь на двенадцатый день после пурги нашел он поселок у моря. Буокай сразу направил нарту к дому лекаря. И он сам, и его собаки едва держались на ногах.
Люди помогли ему снять с нарты белую, как полотно, Нюргуну и отнесли в дом.
Она потеряла сознание в двух верстах от поселка, увидев за холмом струящийся дымок. Ей показалось, что это вновь возвращается пурга. Напрасно старик убеждал ее, что они наконец добрались — Нюргуна его не слышала.
Полумертвая девушка попала в руки жены лекаря — толстухи Мироновны, та раздела Нюргуну донага и стала растирать мягкими сильными пальцами.
— Совсем заморозил девчонку, идол несчастный! С ума сошел, что ли, тащить ребенка в такую даль! — ругалась она, неприязненно поглядывая в сторону Буокая. Тунгус не обращал внимания на слова старухи. Он сосал свою трубку в дремотном полузабытьи, сам не зная, спит или нет. «Хорошо… — лениво думал он. — Добрались…» Тут же спохватился: «Ничего хорошего. Дочка совсем плоха».
— Если уж так тебе было надо, апреля не мог подождать, что ли? — продолжала Мироновна. — Дурак человек, такую красоту погубить!
— Ну, что за шум в избе? — раздался веселый мужской голос. — Никогда не поймешь тебя: то ли ноешь, то ли воешь.
С трудом одолев высокий порог, в избу ввалился хозяин — тот самый лекарь, которого клял Оргос. Был он так же толст, как его жена, только выше ее на две головы. Он напоминал огромного медведя, вставшего на задние лапы. Лицо его, украшенное черной бородой, дышало здоровьем и неистребимой бодростью духа.
— Ага. Новопреставленная. Или жива еще?
Он прижался ухом к груди девушки.
— Ничего. Будет жить. Мироновна вытащит. А, Мироновна?
Он хлопнул жену по круглому плечу, пьяно покачнулся и уставился на Буокая:
— Песцы есть? Если есть — вылечу, нет — не обессудь.
— Есть, как не быть? — поспешно ответил тунгус.
— Вот и хорошо. Главное не скупиться. П-правда?
Буокай закивал головой.
— Ну, а теперь, приятель, пошли туда… — лекарь махнул рукой в сторону перегородки. — Мироновна одна справится, ты ей не мешай! Лучше выпьем. Небось хочешь выпить, шельма?
В его цепких пальцах неизвестно откуда появилась зеленоватая бутылка. Буокай попытался что-то сказать, но огромный человек свободной рукой легко подхватил его с табуретки и поволок на другую половину дома. Через несколько минут из-за перегородки послышался не только бас хозяина, но и надтреснутый фальцет охотника.
Целый месяц Мироновна отпаивала девушку отваром из смеси трав, собранных летом в тундре…
Нюргуна потихоньку перебралась к спинке кровати, поближе к ледяному окошку. Она понимала, что этого делать не следовало, что болезнь еще не прошла, что она может вернуться с прежней лютой силой от малейшего сквозняка, и все же не могла удержаться от искушения взглянуть на белый свет.
Куда теперь занесла ее судьба? Каково оно, Ледовитое море?…
Она прижалась бровью к шершавому льду в том месте, где как будто пробивался солнечный лучик — в этом месте, по-видимому, льдинка была тоньше — и ахнула: за окном сияло три солнца! Она зажмурилась, встряхнула головой, снова прильнула к окну. Нет, она не ошиблась, их было действительно три! Что же это такое, какое из них настоящее, а какие только мерещатся? Никогда она не слыхала о таком чуде и не читала в книгах.
К солнцу тянутся из-за сугробов невесомые дымки. Их много-много. Поселок большой, что ли, или струйки дыма тоже троятся? Наверно, настоящее солнце — это то, которое посреди. Когда его закрывает облачко дыма, другие тоже тускнеют.
Как не хочется снова ложиться в постель, как хочется туда, где сияет солнце, где волшебно пахнет печным дымом! Когда смотришь на ясный день, кажется, — боль утихает в груди. Все плохое не любит ясного дня, боится его!
— Молодчина! Проснулась, оказывается! — Мироновна обняла Нюргуну и уложила в постель. — Ну и слава богу. Можно сказать, здорова. — Она поставила перед Нюргуной тарелку супа. — Ешь горячее, крепче будешь. На ноги встанешь — мне помогать будешь. Совсем замучилась я с этой готовкой, не знаю, как тебе угодить. Теперь сама себе стряпать будешь.
Нюргуна смутилась.
— Мироновна… не думай, что я капризная… Это от болезни, наверно.
— Ну конечно же, ласточка моя! — засмеялась Мироновна. — Шучу, шучу. Не принимай всерьез. Выздоравливай скорей. Да, повезло тебе… Уж и не помню случая, чтобы нам в таком виде человека привезли, а он остался жив.
— Почему у вас три солнца?
— Ээ, обман это! Еще и не то бывает. Ото льда все. Океан! Иной раз смотришь — ни с того ни с сего дерево на льду вырастает. Или целый караван упряжек вдруг помчится — пыль столбом. Только напрасно звать-кричать: нет там ни людей, ни собак… Однажды
