в качестве «грязных тайн», которые революционные вожди (Нечаев) используют для шантажа заговорщиков и подчинения их своей воле, и в качестве тайных связей Ставрогина с религиозными сектантами [Peace 1971: 148,171]. Однако если рассматривать комплекс моральных и символических идей романа Достоевского в целом, то самым непроницаемым покровом тайны окутаны именно вопросы отцовства.
Таким образом, одним из главных вопросов романа является загадка происхождения Петра Степановича. Хроникер сообщает нам, что первой женой Степана Трофимовича была
…одна легкомысленная девица из нашей губернии, на которой он женился в самой первой и еще безрассудной своей молодости и, кажется, вынес с этою, привлекательною впрочем, особой много горя, за недостатком средств к ее содержанию и, сверх того, по другим, отчасти уже деликатным причинам. Она скончалась в Париже, быв с ним последние три года в разлуке и оставив ему пятилетнего сына, «плод первой, радостной и еще не омраченной любви», как вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича» [Достоевский 19746: 11] (курсив мой. – К. А.).
Если помнить об интересе Степана Трофимовича исключительно к вопросам умственной деятельности и чистого чувства, нетрудно усомниться в добродетельности привлекательной и легкомысленной молодой жены, особенно такой, которая принесла мужу много горя по «деликатным причинам». Слова Достоевского «еще не омраченная» могут означать чистую, невинную любовь супругов, хранящих друг другу верность, но также можно предположить, что любовь данной супружеской четы не была реализована физически – не была омрачена физическим контактом, во всяком случае со стороны мужа. Возможно, «незапятнанность» любви Степана Трофимовича и его жены – не более чем плод его воображения, а на самом деле она была очень даже «запятнана» – какой-то другой, возможно, даже бесовской силой[105]? Как мы уже видели, не в первый раз Достоевский создает образ героя-любовника, как бы разделенного на две сущности: одна эмоциональная и лишенная физического воплощения, а другая – физически существующая за пределами книги. В любом случае, шаткость нравственных устоев молодой жены Степана Трофимовича, по-видимому, несомненный факт, имеющий непосредственное отношение к вопросу о реальном происхождении Петруши.
Сам он без колебаний высказывает эти сомнения напрямую во время разговора со своим «стариком» в начале романа, и Степан Трофимович явно разделяет их[106]. Петруша критикует бездеятельность Верховенского-старшего, его «литературный» склад личности, и даже ставит под сомнение его отцовство. Сын высказывает сомнения в чести и репутации родной матери (упоминая «скоромные анекдоты», которые Степан Трофимович сам рассказывал ему о ней в школьные годы). Верховенский-старший вне себя от гнева:
– Но скажи же мне наконец, изверг, сын ли ты мой или нет?
– Об этом тебе лучше знать. Конечно, всякий отец склонен в этом случае к ослеплению…
– Молчи, молчи! – весь затрясся Степан Трофимович.
– Видишь ли, ты кричишь и бранишься, как и в прошлый четверг, ты свою палку хотел поднять, а ведь я документ-то тогда отыскал. Из любопытства весь вечер в чемодане прошарил. Правда, ничего нет точного, можешь утешиться. Это только записка моей матери к тому полячку. Но, судя по ее характеру… [Достоевский 19746: 240].
Несмотря на ярость Степана Трофимовича, Петруша действительно имеет основания сомневаться в том, что тот – его отец. Кульминация спора между отцом и сыном Верховенскими – риторический вопрос Петруши о том, «не всё ли равно», является ли Степан Трофимович его биологическим отцом [Достоевский 19746: 240]. Этот вопрос затрагивает самую суть взглядов Достоевского на вопросы морали.
Такой безусловный авторитет, как Платон, сообщает нам в «Государстве», что сомнение в том, кто на самом деле были твои родители, является серьезной угрозой самим основам общества. Что происходит, когда молодой человек узнает, что он на самом деле не является ребенком своих официальных родителей? Как пишет Платон, пока у него нет оснований выяснять правду, он живет в гармонии с родителями: «…пока он не знает истины, он будет почитать мнимых родственников – мать, отца и всех остальных – больше, чем тех, кто его балует» [Платон 1994: 323].
Но когда он оказывается оторван от своей семьи, его мораль размывается и он начинает слишком много думать. При отсутствии мудрых учителей или безусловной истины, на которую можно опереться, сомневающийся расходует свою энергию на умствования и рассуждения. Если эту склонность к рациональности вовремя не пресечь, она приведет его к беззаконию. Платон продолжает:
Значит, чтобы люди тридцатилетнего возраста не вызывали у тебя подобного рода сожаления, надо со всевозможными предосторожностями приступать к рассуждениям. <…> подростки, едва вкусив от таких рассуждений, злоупотребляют ими ради забавы, увлекаясь противоречиями <…>. После того как они сами опровергнут многих и многие опровергнут их, они вскорости склоняются к полному отрицанию прежних своих утверждений… [Платон 1994: 324].
Достоевский высказывает аналогичную мысль в письме, написанном неизвестной женщине в 1878 году:
Представьте себе, что ребенок Ваш, выросши до 15 или 16 лет, придет к Вам (от дурных товарищей в школе, например) и задаст Вам или своему отцу такой вопрос: «Для чего мне любить Вас и к чему мне ставить это в обязанность?». Поверьте, что тогда Вам никакие знания и вопросы не помогут, да и нечего совсем Вам будет отвечать ему. А потому надо сделать так, чтоб он и не приходил к Вам с таким вопросом [Достоевский 1988: 17].
Склонность к рациональным рассуждениям неизбежно приводит к неуважению к родителям и сомнениям в собственном происхождении, с печальными последствиями. В связи с этим Платон предложил проект жутковатой утопии, основанной на промывании мозгов, принуждении и насильственном разлучении детей с родителями.
Всех, кому в городе больше десяти лет, они отошлют в деревню, а остальных детей, оградив их от воздействия современных нравов, свойственных родителям, воспитают на свой лад, в тех законах, которые мы разобрали раньше. Таким-то вот образом всего легче и скорее установится тот государственный строй, о котором мы говорили, государство расцветет, а народ, у которого оно возникнет, достигнет блаженства и извлечет для себя великую пользу [Платон 1994: 325].
Сведущие читатели Достоевского узнают здесь красноречивые признаки бесовской антиутопии Великого инквизитора, а те, кому посчастливилось пережить XX век, вспомнят множество попыток осуществить ее, окончившихся крахом. Антиутопия Достоевского выглядит как иллюстрация к платоновскому диалогу и его продолжение, в котором Сократ наконец проигрывает. Источник зла – разъединение с семьей, и никакие «искусственные семьи» не смогут компенсировать это зло. В этом романе об одержимости бесами центральное место, таким образом, занимает бес сомнения.
Оппозиция сомнения и веры занимает в символической вселенной Достоевского
