и русского языков, отражает его отрыв от русской почвы. Его вина состоит во всеобъемлющей пассивности, прямо связанной с его уходом в мир книг. Стоит соскрести множество слоев гиперболизированного повествования его доверенного лица, как мы обнаруживаем, что Степан Трофимович извергает гигантские объемы словесного материала, пребывая в монументальной неподвижности. Если здесь можно говорить о смертных грехах, он грешит праздностью. Согласно великой традиции героев русской литературы его поколения, он ничего не делает. Внимательный читатель также поймет, что Степан Трофимович не смог даже написать ничего, что можно было бы истолковать как имеющее отношение к общественной жизни, хотя он страстно уверяет в обратном. Подобно Макару Девушкину, он создает лишь личные письма – сброшенную кожу своих попыток полюбить кого-то. Степан Трофимович служит примером противоречий между речью, письменной и устной, и действием, на которых Достоевский строит свою этику. Несмотря на то что его связи с материальным миром слабы (а может быть, и благодаря этому)[99], он – душа и сердце великого и «наиболее литературного»[100] романа[101] Достоевского.
Кое-какие намеки в тексте заставляют усомниться в онтологической укорененности Степана Трофимовича в мире Скворешников. Будучи существом литературным, он попеременно воплощается в реальном мире и исчезает из него так, как это невозможно для человека из плоти из крови: «Затем кто-то напечатал, что он уже умер, и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом воскрес…» [Достоевский 19746: 20]. Его постоянно именуют «приживалом» – и действительно, он живет в поместье Варвары Петровны, будучи полностью зависим от нее. Он является созданием Варвары Петровны не только в переносном смысле:
…Он <…> стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее <…>. Она охраняла его от каждой пылинки, нянчилась с ним двадцать два года, не спала бы целых ночей от заботы, если бы дело коснулось до его репутации поэта, ученого, гражданского деятеля. Она его выдумала и в свою выдумку сама же первая и уверовала. Он был нечто вроде какой-то ее мечты… [Достоевский 19746: 16].
Власть Варвары Петровны, как и власть ее подобия Марфы Петровны Свидригайловой в «Преступлении и наказании», всеобъемлюща и подчеркнуто материальна по своему характеру. Она предоставляет Степану Трофимовичу кров, кормит его, нянчится с ним и одевает его в костюм, похожий на костюм драматурга Кукольника на портрете, в который она была влюблена с детства: «Она сама сочинила ему даже костюм, в котором он и проходил всю свою жизнь» [Достоевский 19746: 19]. Сама фамилия этого литературного предшественника, производная от «куклы», указывает на зависимость и беспомощность нашего героя, а использование слова «сочинила» (вместо «заказала» или «сшила») подчеркивает литературность и искусственность – рукотворность – его идентичности[102]. Обладая эстетическими взглядами, сам Степан Трофимович является чем-то вроде эстетического объекта, в данном случае – картины, которую следует выставлять напоказ и осматривать: «Барон просидел у нее час и кушал чай. Никого других не было, но Степана Трофимовича Варвара Петровна пригласила и выставила» [Достоевский 19746: 16] (курсив мой. – К. А.). В таком стиле выдержано все повествование о необычных взаимоотношениях Варвары Петровны со Степаном Трофимовичем. Когда ее муж умер и перед Варварой Петровной, несмотря на возраст и непривлекательную внешность, открылась перспектива повторного замужества, «она <…> удалилась в полное уединение. Разумеется, Степан Трофимович находился при ней безотлучно» [Достоевский 19746: 17]. Парадокс отражается в языке: Варвара Петровна уходит в уединение, но Степан Петрович тем не менее находится при ней.
Здесь, как и во многих случаях у Достоевского, онтологический вопрос переходит в сексуальный. Хотя читатель «Бесов» склонен усомниться в точности изложения фактов, имеющих в романе принципиальное значение, не заслуживающим доверия рассказчиком-хроникером, сочетание бестелесности Степана Трофимовича и его полной зависимости от Варвары Петровны вынуждают нас поверить ему, когда он заявляет о невинном и совершенно (можно смело утверждать) платоническом характере их отношений, несмотря на все усилия Варвары Петровны это изменить. В пользу такого предположения, безусловно, говорит ее гнев, когда Степан Трофимович не счел нужным предложить ей руку и сердце в подходящий момент (знаменитая «сцена с сигарой» в четвертом разделе главы первой, часть первая [Достоевский 19746: 18–19])[103]. Здесь у Достоевского вновь возникают переклички с «Исповедью» Руссо, в которой нежные чувства автора при описании своих отношений с сильной и по-матерински опекающей его женщиной (г-жой де Варенс) видны невооруженным глазом. В обоих случаях мужчина-книжник признается в страстной любви, но хватается за любую соломинку для того, чтобы отступить на исходные позиции, когда речь заходит о физическом контакте[104].
Непривлекательность партнерши Степана Трофимовича – некрасиво стареющей Варвары Петровны с ее желтоватой кожей и лошадиным лицом – может только подкрепить предположение о его импотенции или сознательном избегании им женщин Степана Трофимовича. Но читатели справедливо проявят больший скептицизм на этот счет при виде явной вспышки интереса к браку с молодой, привлекательной Дашей и, разумеется, перед лицом безусловного вещественного доказательства в лице его сына Петра Степановича. В конце концов, главной приводной пружиной сюжета романа являются именно взаимоотношения между отцом и сыном Верховенскими. Однако этот вопрос заслуживает более тщательного изучения, поскольку есть веские причины усомниться в реальном отцовстве Степана Трофимовича; об этом говорят как факты его биографии, так и символическая и моральная структура романа. Как мы уже видели, в мире Достоевского сексуальное желание может служить аллегорической цели; физический акт – не главное. Как я уже продемонстрировала в своем анализе «Преступления и наказания», а в дальнейшем покажу еще раз на примере «Братьев Карамазовых», вещественные доказательства (в данном случае – Петруша Верховенский) в произведениях Достоевского ничего не доказывают.
Самое важное не открывается взгляду. Нарративное умолчание Достоевского в «Бесах» увеличивает напряжение вокруг темы отцовства. Загадка происхождения Петра Верховенского (кто его настоящий отец) проходит красной нитью через весь роман. Создавая своего злонамеренного героя, Достоевский постоянно ассоциировал Петрушу с понятиями тайны и конспирации. В своих записных книжках он пишет: «NB. Про Нечаева не объяснять, кто он такой, – пожалуй, хоть до 3-й части. Так; сын Гр<ановско>го. Даже в недоумение поставить читателя» [Достоевский 1974в: 128]. Литературоведческие исследования открыли сложность нарративных приемов Достоевского, когда он затрагивает тему тайны. Если говорить о чисто политическом уровне, нигилистам необходимо действовать конспиративно. Слободанка Владив указывает на «отсутствие объяснений» как характерную черту всей «драматической» истории (романа-памфлета) о нигилистах, представленной посредством диалогов [Vladiv 1979: 46–49]. В своем анализе «Бесов» Ричард Пис проливает свет на двоякий смысл тайны и секретности в двух «романах в романе» –
