Вымотанный душевно и физически, Леший проспал почти сутки.
История седьмаяЗима
Стрельба на время стихла, и стало слышно, как по сохранившимся на крыше листам шифера барабанит дождь. Капли дождя, тяжелые, напитанные за время полета от крыши к полу кирпичной пылью, отчего в отсветах пламени горящих балок казались каплями крови, мерно долбили по плечам и спинам разведчиков.
Скрипя берцами по стреляным гильзам и кускам битого стекла, Седой, пригибаясь под оконными проемами, прошел вдоль стены к выходу из здания. Пулемет замолчал минут пятнадцать назад, и Седой хотел посмотреть, что случилось с пулеметчиком Жекой – Зимой.
Зима сидел, прислонившись плечом к стене, и набивал патронами ленту. Увидев вопросительный взгляд командира, он тихо сказал:
– Патроны кончаются, командир. Эта лента – последняя.
– Ничего, Жека. Уже темнеет, скоро рванем отсюда под прикрытием темноты.
– Куда рванем, Седой? «Духи» повсюду! Мы обложены со всех сторон…
– Нашел я одну лазейку, – тихо ответил Седой. – Между гаражами и котельной проход есть, посмотри.
Зима осторожно выглянул из-за стены и посмотрел в сторону гаражей. Там, куда указал Седой, действительно темнел проход – узкий и длинный. Такой длинный, что конец его терялся где-то в сгущающихся сумерках.
– Стемнеет – по одному начнем выбираться отсюда, – сказал Седой и посмотрел прямо в глаза Зиме каким-то долгим тяжелым взглядом. Тот все понял…
Он закрыл глаза и долго сидел молча, мысленно прощаясь с матерью, потому что больше никого у него не было.
– Я сейчас заберу все патроны у снайперов и отдам тебе. Оставим еще автомат с двумя-тремя рожками. Нам нужно-то будет всего минут десять, чтобы уйти. Сдержишь?
– Сдержу, – чужим, сдавленным голосом ответил Зима. – Возьми ленту, пусть Калмык набьет ее патронами и притащит.
Жека протянул Седому пустую пулеметную ленту. Тот взял ленту и, пригибаясь, ушел.
Возвратился он быстро и, присев рядом с пулеметчиком, протянул ему до половины набитую ленту. Рядом положил АКМС и четыре магазина к нему.
– Все забрал, что было, – сказал он почему-то виноватым тоном.
Некоторое время они молчали, потому что говорить было не о чем. Седой долго шарил по бесчисленным карманам разгрузки и, наконец, выудил измятую пачку «Примы». В пачке оказалась одна сигарета, которую Седой берег как неприкосновенный запас. Он прикурил, пряча сигарету в огромном, как гиря, кулаке и, пару раз затянувшись, отдал сигарету Зиме.
– Ты вот чего, – Седой запнулся, подбирая слова. Он-то прекрасно знал, что, оставляя Зиму прикрывать отход группы, обрекает его на смерть. – Ты, знаешь, не зарывайся только. Придержи их десять минут и уходи. Не зарывайся, десять минут достаточно…
– Да не семени ты, командир, – спокойно ответил Зима. – Кто-то же должен прикрыть отход, так почему не я? Все нормально будет. Не переживай.
Седой поднялся и, положив руку на плечо пулеметчика, что-то хотел сказать. Но, потоптавшись по куче стрелянных гильз, только махнул рукой и ушел в темноту.
Зима, обжигая губы, до миллиметра докурил сигарету и сунул крошечный окурок в кучу отбитой со стен штукатурки.
Затем он долго возился, устраивая себе амбразуру из битого кирпича и кусков арматуры. Удобно разложив оружие и боеприпасы, Зима достал из десантного ранца три гранаты и разместил их по правую руку от себя, прикрыв почти целой кирпичиной.
Зима не верил в бога, но сейчас ему вдруг вспомнилась молитва, которую бабушка всегда читала ему перед сном: «Отче наш, иже еси на небеси…» Он одними губами прошептал молитву и, неуклюже перекрестившись, сказал, подняв голову к разбитой крыше: «Ну, Господи, помогай мне сегодня!»
Через несколько минут духи, предварительно обстреляв здание из «Мух» и подствольников, пошли в атаку.
…Зима сидел, забившись в темный угол, метрах в трех от входа, куда только и смог забраться, теряя последние силы. Он был весь изранен и даже не знал точно – жив ли он вообще.
Дождь усилился. Налетел откуда-то резкий, порывистый ветер, волком завывая в пустых, раздолбанных взрывами коридорах. Обрывки упаковок от патронов закружились, поднятые его порывами с окровавленных куч мусора, в которые превратилась амбразура пулеметчика, и улетели в ночь…
Зиме было очень холодно, но он не мог пошевелиться и дотянуться до бушлата, который лежал буквально в метре от него, присыпанный обломками кирпича. Глаза его слипались от слабости и потери крови, но он боялся заснуть и выронить гранату, которую мертвой хваткой зажал в кулаке, надеясь взорвать себя, когда к нему подойдут «духи». Но, как ни боролся его организм с надвигающимся беспамятством, сознание все же покинуло Зиму, и голова его безвольно свесилась на грудь.
…Ахмед подошел к пулеметчику и облепленным рыжей грязью носком сапога приподнял его подбородок. Посмотрев на залитое кровью мертвое лицо, он убрал ногу. Голова резко упала, брызнув кровью на сапоги Ахмеда.
– Шайтан, сабак! – выругался Ахмед, отскочив в сторону, и, обернувшись к амиру Хаттабу, сказал: – Труп!
– Посвети! – сказал амир, кивнув лопатой бороды на пулеметчика.
Ахмед чиркнул зажигалкой и поднес тощий огонек к фигуре разведчика.
Хаттаб несколько мгновений рассматривал труп русского, полчаса удерживавшего в одиночку этот, в общем-то, никому не нужный дом и отправившего к Аллаху более двух десятков моджахедов, и вдруг увидел гранату, намертво зажатую в его руке.
– Смотры, он и мертвый хотела сражатца! – Хаттаб своей беспалой культей указал на руку пулеметчика.
Некоторое время он молча стоял, глядя в отсветах пожарищ на тело пулеметчика, потом резко развернулся и пошел прочь. За ним потянулось его войско, унося на носилках и плащ-палатках тела погибших в эту ночь моджахедов.
…Все так же лил дождь, когда спустя сутки, в результате непрерывных боев, «духов» выбили из района, и разведгруппа Седого смогла пробиться к развалинам.
Командир присел рядом с телом погибшего товарища и, прикурив сигарету, вставил ее в приоткрытый рот Зимы. Лицо его – белое как мел, отмытое дождем от корки запекшейся крови – было спокойным и умиротворенным…
– Вот и свиделись, братишка, – промолвил, едва шевеля серыми от усталости губами, Седой, – вот и свиделись. Ты прости меня, брат. Не мог же я иначе… Не мог…
Седой сидел на мокром кирпиче, обняв Зиму за широкие плечи, и то ли слезы, то ли капли дождя непрерывными ручейками стекали по его щекам…
История восьмаяЭто наши горы
Снегопад в горах – это настоящее бедствие. Мокрые, тяжелые хлопья величиной со среднее яблоко валят с неба, подобно лавине, срываемые с гор порывами жесткого ветра. Снежные заряды мгновенно залепляют целлулоид очков, лишая видимости, сбивают дыхание, а на горные ботинки с металлическими триконями через каждые три-четыре шага налипают пудовые снежные комья. И приходится останавливать всю цепочку бойцов, чтобы ледорубами счистить эти комья с ботинок.
