птица,
Прочь улетев
К другой земле.
Увял цветок.
Оставил эту жизнь,
Но ветер рассеет его семена.
И посмотрев на окружавших ее людей, добавила: «Эй, вы! Смейтесь или плачьте. Делайте, что хотите. Мне уже все равно. Я уже в другом месте».
И с этими словами она закрыла глаза, чтобы больше никогда их не открывать.
От этих женщин, с выкованными из стали характерами, молодой Георгий Иванович, несомненно, получил незабываемые впечатления и исключительную подготовку к жизни.
Жанна де Зальцман: законная передача
В 1921 году нам пришлось вернуться в Константинополь, и вскоре Гурджиев пригласил меня пожить в его доме. Примерно через неделю я узнал большую часть старших учеников, находившихся рядом с тех пор, как он остановился в России. Однажды я открыл дверь. За ней стояла молодая женщина в сопровождении мужчины, державшего на руках ребенка.
«Чем я могу быть полезен, мадам?»
«Георгий Иванович здесь?» – по-русски, с легким французским акцентом, спросила она, и, не дожидаясь ответа, шагнула через порог.
Пока я колебался, она прошла в комнату для собраний, где ее радостно встретили.
«Жанна Юльевна приехала!»
Тут появился Гурджиев и тепло приветствовал мадам де Зальцман, ее мужа Александра и их дочь Буську[5].
Вскоре после приезда мадам де Зальцман и ее муж присоединились к всевозможной деятельности, в частности, к Движениям. Даже тогда мадам де Зальцман выделялась среди учеников Георгия Ивановича качеством своего присутствия; все женщины и девушки по-особому ее уважали. Она всегда была спокойна и уравновешена в отношениях с окружающими, она так же быстро заслужила любовь и уважение группы Успенского в Константинополе.
Именно к Жанне Юльевне все обращались за помощью в понимании особых переживаний в Движениях. Превосходная пианистка и бывшая ученица Эмиля Жак-Делькроза, она открыла успешную школу ритмичного танца в Тифлисе. Однако после встречи с Георгием Ивановичем она без колебаний подчинилась потребностям его учения. Обладая врожденным ощущением хореографии, она понимала, как нужно выполнять Движения. Всегда стараясь расшифровать их значение, настаивая на необходимости точной последовательности и ритма, она помогала людям почувствовать их значение и возможности. Вскоре Гурджиев начал поручать ей руководство этой работой. Я вижу как сейчас ее напряженную работу с Лили Галумян и Ольгой Ивановной, позже ставшей женой известного американского архитектора Фрэнка Ллойда Райта. Вместе с другими подготовленными учениками они занимались часами.
Упорную работу прерывали нескончаемые вопросы: «Жанна, посмотрите, так правильно?»… «Жанна, пожалуйста, проверьте положение моих рук».
Во время работы я никогда не замечал с ее стороны отсутствия желания, не замечал я и выражения усталости на ее величественном лице. Красивая, великодушная, удивительно открытая к людям – перед ней как по волшебству таяло любое сопротивление. Такой она была в Константинополе, такой же осталась и позже, в Приоре. Вспоминаю, как я оказался напротив нее во время танца, берущего начало, как говорили, в хороводе. Вдохновляясь ее полным и вместе с тем естественным участием в танце, я чувствовал, как поднимаюсь много выше того, что считал своим пределом.
Однажды вечером в Учебном Доме, когда Гурджиеву пришлось уйти после дневных занятий, старшие ученики попросили Фому де Гартмана исполнить небольшую музыкальную импровизацию на фортепиано. Мадам де Зальцман и около десятка других женщин начали танцевать. На некотором расстоянии от сцены располагались удобные скамейки, укрытые роскошным мехом. Александр де Зальцман, я и несколько других учеников, осторожно расположились здесь понаблюдать за импровизацией. Я никогда не видел ничего более обаятельного и способствующего пробуждению человека к неизвестному. Я начал понимать, что общение через танец нельзя сравнить ни с чем, что он может быть практически совершенным языком. Все, что эти женщины чувствовали и даже думали – одним словом все, что они выражали в танце, – передавалось нам внутренним качеством их движений. Мадам де Зальцман, располагавшаяся в центре, казалась воплощением единства и гармонии этой женской хореографии. Мы наблюдали за этой сценой, боясь пошевелиться и разрушить ее. Я не знаю, помнят ли танцовщицы тот вечер, но для меня он останется одним из самых чистых моментов в волшебном окружении Учебного Дома.
Мы часто разыскивали Жанну Юльевну, чтобы поговорить о личном внутреннем поиске. Она не жалела своего времени и знала, как направить нас к самому важному. Помню, как однажды она сказала мне: «Мы вынуждены страдать из-за нашей бессознательной неуравновешенности и все время ищем способ вернуться к тому, что ощущаем как верное положение. Внутри мы не способны сохранять это положение. По сути, наше состояние постоянно меняется, но мы этого не осознаем».
С каким беднягой приходилось иметь дело Жанне Юльевне; тогда я был еще очень наивен. Время от времени, по собственному усмотрению появляется какое-то внутреннее состояние, а я воображаю, что могу его сохранить. Я все еще не понимал высказанную в учении горькую правду: что в обычном состоянии человека «все просто случается», и что в этом состоянии он не обладает способностью действовать осознанно.
Мадам де Зальцман, как и Успенский, часто делала заметки – это запрещалось во время какого-либо дела, но дозволялось потом. Особенно она записывала все, что касалось Движений и сопутствующей музыки. Позднее, в Париже, я тоже пытался записать разные Движения и упражнения. Я быстро понял, как трудно найти удовлетворительный способ, иллюстрирующий как различные движения, ритмы и последовательности объединяются в единое целое. Тогда я понял, почему мадам де Зальцман записывала отдельно движения конечностей, головы и туловища, каждое в своем собственном ритме, а позже воссоздавала их под музыку.
Однажды, гораздо позже, после смерти Гурджиева, мадам де Зальцман приехала ко мне спросить, сохранились ли у меня записи определенных упражнений. Я думал, что смогу помочь, но в действительности ни моя память, ни мои заметки – большую часть которых я потерял, – ничуть не помогли. Это еще больше помогло мне осознать ту существенную роль, которую она играла в передаче учения, и как она постоянно и неутомимо ему служила. Каждый день Гурджиев подбрасывал нам жемчужины живых фрагментов знания из своей сокровищницы, как бросают птицам крошки, совсем не уверенный, что их получат, обдумают, сохранят и передадут. Большинство из нас не могли осознать истинную ценность того, что предлагал нам Гурджиев.
Мадам де Зальцман обладала внутренней силой, позволявшей ей решать самые трудные задачи. Годы спустя, когда я регулярно виделся с ней и работал под ее руководством, я заметил, что помимо своего собственного вклада, она сохранила все упражнения и практическое знание, принесенные Георгием Ивановичем.
Первые несколько лет я действительно не знал о роли мадам де Зальцман,
