страшно разгневался на своего кучера, по неловкости опрокинувшего коляску. «Велика беда! — ответил тот. — С кем такого не бывает! Разве вам не случалось проигрывать сражения?».
* * *
Г-н де Шуазель-Гуффье решил за собственный счет покрыть черепицей дома своих крестьян, легко становившиеся добычей огня. Крестьяне поблагодарили его за доброту, но попросили оставить их крыши в прежнем виде: если они заменят солому черепицей, помощники интенданта увеличат им подушную подать.
* * *
Маршал де Виллар[529] до старости оставался весьма привержен к вину. В 1734 году, прибыв после начала войны[530] в Италию, чтобы принять там командование войсками, и представляясь королю Сардинскому, он оказался настолько пьян, что не удержался на ногах и грохнулся оземь. Однако, даже в таком состоянии сохранив ясную голову, он тут же воскликнул: «Прошу простить мой естественный порыв — я так долго жаждал припасть к стопам вашего величества!».
* * *
Г-жа Жоффрен говорила о своей дочери — г-же де Ла Ферте-Энбо:[531] «Глядя на нее, я дивлюсь, как курица, высидевшая утенка».
* * *
Лорд Рочестер[532] написал в свое время стихи, прославляющие трусость. Однажды, когда он сидел в кофейне, туда зашел человек, который безропотно дал избить себя палкой. Рочестер сперва наговорил ему кучу комплиментов, а под конец заявил: «Сударь, если уж вы способны покорно вытерпеть палочные удары, надо было предупредить об этом сразу: я бы тоже вздул вас и восстановил свое доброе имя».
* * *
Людовик XIV жаловался г-же де Ментенон на беспокойство, которое внушают ему разногласия среди епископов.[533] «Чтобы избежать раскола, надо переубедить меньшинство, а это нелегко — инакомыслящих набралось целых девять», — прибавил он. «Полно, государь! — рассмеялась маркиза. — Велите-ка лучше большинству уступить: эти сорок человек упираться не станут».
* * *
Вскоре после кончины Людовика XV его преемник, наскучив каким-то концертом, приказал кончить его раньше положенного времени и объявил: «Хватит с нас музыки!». Оркестранты узнали о его словах, и один из них шепнул соседу: «Друг мой, каким ужасным будет новое царствование!».
* * *
Граф де Грамон[534] продал за полторы тысячи ливров рукопись тех самых мемуаров, где его откровенно именуют мошенником. Фонтенель, цензуровавший книгу, из уважения к графу отказался одобрить ее к печати. Грамон пожаловался на него канцлеру, которому Фонтенель и представил свои резоны. Тем не менее граф, не желая терять полторы тысячи ливров, принудил его одобрить произведение Гамильтона.
* * *
Г-н де Л*, мизантроп вроде Тимона,[535] разговорился однажды с г-ном де Б*, тоже ненавистником рода людского, но человеком не столь мрачным и подчас даже довольно жизнерадостным. После их меланхолической беседы де Л* проникся интересом к де Б* и признался, что не прочь подружиться с ним. «Будьте осторожны! — предупредил его кто-то. — Не доверяйте его мрачности: он порою бывает очень весел».
* * *
Видя, что влияние г-на де Шуазеля все возрастает, маршал де Бель-Иль[536] велел иезуиту Невилю[537] составить для короля памятную записку с обвинениями против министра, но сам так и не успел подать ее, ибо умер. Его бумаги попали к Шуазелю, и тот, найдя среди них вышепомянутый документ, сделал все возможное, чтобы установить, чьей же рукой он написан. Это ему не удалось, и он оставил свое намерение. Однако вскоре некий видный иезуит попросил у Шуазеля позволения прочесть ему похвальный отзыв о нем, который содержался в надгробном слове маршалу де Бель-Илю, произнесенном отцом Невилем. Иезуит прочел этот отзыв по авторской рукописи, и министр узнал почерк. Тем не менее отомстил он отцу Невилю лишь одним — велел передать ему, что надгробные речи получаются у него лучше, чем памятные записки на имя короля.
* * *
Будучи генеральным контролером финансов, г-н д’Энво[538] обратился к королю с просьбой дозволить ему вступить в брак. Король, уже знавший, кто невеста, ответил: «Вы для нее недостаточно богаты». Когда же д’Энво намекнул на то, что этот недостаток искупается его должностью, король возразил: «О, нет! Место можно и потерять, а жена останется».
* * *
У г-на де Шуазеля ужинали бретонские депутаты, один из которых, человек на вид весьма степенный, за весь вечер не промолвил ни слова. Герцог де Грамон,[539] пораженный его внешностью, сказал шевалье де Куру, командиру полка швейцарцев:
— Хотел бы я знать, какие речи можно услышать от такого человека! Шевалье немедленно обратился к молчальнику.
— Из какого вы города, сударь?
— Из Сен-Мало.
— Из Сен-Мало? Так это ваш город охраняют собаки?[540] “Вот странно!
— А что в этом странного? Охраняют же короля швейцарцы! — ответил степенный бретонец.
* * *
Во время американской войны[541] некий шотландец спросил француза, указывая ему на кучку пленных американцев: «Вы сражались за своего государя, я — за своего, но за кого дрались эти люди?». Такой вопрос сделал бы честь тому королю страны Пегу,[542] который чуть не умер со смеху, узнав, что у венецианцев нет короля.
* * *
Случилось так, что меня очень сильно взволновала какая-то несправедливость. Видя это, один старый человек сказал мне: «Милый мальчик, учитесь у жизни примиряться с жизнью».
* * *
До назначения своего генеральным контролером финансов г-н Орри[543] был весьма близок с аббатом де Ла Галезьером. Когда же он получил эту должность, его привратник, переименованный отныне в швейцара, сделал вид, что не узнает аббата. «Друг мой, — сказал ему де Ла Галезьер, — не опережай событий: твой хозяин еще не успел зазнаться».
* * *
Некая девяностолетняя старуха сказала г-ну де Фонтенелю, которому было тогда девяносто пять: «Смерть забыла о нас». — «Тс-с!», — ответил Фонтенель, приложив палец к губам.
* * *
Нос у г-жи де Немур[544] был длинный и крючковатый, губы алые; г-н де Вандом[545] говорил о ней: «Она похожа на попугая, который ест вишню».
* * *
Застав у своей любовницы г-на де Бриссака, принц де Шароле[546] сказал ему: «Выйдите!». — «Монсеньер, — ответил де Бриссак, — ваши предки сказали бы: „Выйдем!“».
* * *
В дни ссоры Дидро и Руссо[547] г-н де Кастри[548] с негодованием заметил г-ну де Р*, который впоследствии и пересказал мне его слова: «Невероятно! У всех на языке только эти люди, хотя у них нет ни положения в обществе, ни даже своего дома: они ведь и живут-то на чердаках. Не могу к этому привыкнуть!».
* * *
Гостя у г-жи дю Шатле, Вольтер разговорился в ее будуаре
