удержать её в своей, пока страстный взгляд его чёрных очей, встретившись с её глазами, не заставил её покраснеть и отдёрнуть руку.
Указывая на рыбы, она сказала Табус:
— Они готовы, их можно жарить; а тут ты найдёшь всё, что тебе нужно; я же должна вернуться домой.
Прощаясь, она спросила мужчин, может ли надеяться застать их здесь и завтра.
— Пожалуй, будет слишком светло во время полнолуния, — отвечал отец, — хотя вряд ли решатся нарушить наше право убежища, а корабли под видом торговых вошли с грузом дерева в полном порядке в гавань Тенниса и стоят там на якоре. Кроме того, власти думают, что мы совсем покинули здешние воды и, наверно, не выберем для нашего возвращения таких светлых ночей. Всё же я не могу сказать ничего утвердительного, пока не повидаю Лабайя, стоящего теперь на часах на нашем корабле.
— Меня-то ты найдёшь здесь во всяком случае, что бы ни случилось, — уверил её Ганно.
Табус быстро обменялась взглядом с сыном, и тот сказал:
— Он сам себе господин. Если мне придётся покинуть остров, ты, девушка, должна будешь удовольствоваться моим молодцом. И то правда, что ты ему больше подходишь, чем мне, седобородому.
Он, улыбаясь, подал руку Ледше, а Ганно пошёл её проводить до челнока. Он шёл молча некоторое время, но, когда молодая девушка приблизилась к лодке, он повторил ей обещание дожидаться её здесь завтра.
— Хорошо, — быстро сказала она, — и я, быть может, дам тебе поручение.
— Я в точности исполню его, — ответил он твёрдо.
— Итак, до завтра, если меня не задержит что-либо необычайное.
Сидя уже с веслом в руке, обернулась она ещё раз к нему и спросила:
— Сколько нужно тебе времени, чтобы провести сюда твой корабль с горстью храбрецов?
— Четыре часа, а при благоприятном ветре ещё меньше, — был ответ.
— Даже против воли твоего отца?
— Даже если б все боги, какие только существуют, запретили мне это, и тогда бы я это сделал, знай я только, что заслужу твою благодарность.
— Да, ты её заслуживаешь, — ответила она.
И тихий плеск воды раздался в ночной тишине.
V
На северной оконечности городка Тенниса, у самой воды, на площади, поросшей травой, возвышалось большое белое, лишённое всяких украшений здание. Обращённая на юг сторона была окружена дамбой из тёсаных камней, которая защищала здание от воды. Архиасу, владельцу больших ткацких мастерских и отцу знатной девушки, приехавшей вчера из Александрии, принадлежала обширная площадь и белое здание на ней. Оно было выстроено как склад для громадных запасов льна и шерсти, а также для тканей, выделываемых его ткачами. Вначале оно, казалось, вполне соответствовало своему назначению, так как корабли, привозившие сырьё в Теннис, могли прямо здесь разгружаться. Но здания ткацких мастерских находились на большом расстоянии от складов, приходилось затрачивать много времени и труда для перевозки материала; тогда Архиас провёл канал к ткацким мастерским, и корабли стали подвозить товары прямо туда, избегая таким образом двойной перевозки. Белый дом оставался без определённого назначения до тех пор, пока владелец не решил предоставить его обширное помещение своим племянникам, скульпторам Мертилосу и Гермону, дабы они могли там работать над двумя произведениями, с исполнением которых были связаны для художников большие надежды и ожидания. В этом обширном здании, заключавшем теперь мастерские и жилые комнаты скульпторов и их рабов, можно было найти помещение и для дочери Архиаса и её прислуги. Но Дафна, узнав от художников, что крысы, мыши и другие столь же приятные животные разделяли с ними их жилище, предпочла разбить на обширной площади палатки и разместиться в них. Эта площадь, палимая солнцем, песчаная, кое-где покрытая выжженной травой, носила громкое название сада благодаря трём пальмам, небольшому количеству рожковых деревьев, нескольким фиговым кустам и ветвистому сикомору; теперь же она приняла нарядный и живописный вид. Большая палатка Дафны, белая с голубыми полосами, заключала в себе её роскошно убранную приёмную и столовую; в соседней, меньшей, была устроена спальня, которую разделяла с ней её компаньонка Хрисила, а в третьей помещалась кухня с поваром и его помощниками.
Егеря, доезжачие и невольники разместились в повозках, а многие из них ночевали под открытым небом около наскоро устроенной псарни, и до того времени пустынный сад превратился в пёстрый и шумный лагерь. Утром на другой день неожиданного приезда дочери Архиаса, задолго до восхода солнца, рабы и вольноотпущенные были на ногах. Дафна назначила для охоты тот ранний час, когда пернатые обитатели островов начинают покидать гнёзда и чащи кустов. Её двоюродные братья, скульпторы, желая ей угодить, отправились с ней, но охота продолжалась не долго, и в то время, когда теннисский рынок был в полном разгаре, челноки охотников пристали к берегу. С ними приехали биамитские лодочники и рыбаки, служившие им проводниками и знавшие места выводков. Коричневые, с белыми подпалинами, собаки выскочили из лодок и с громким лаем, отряхиваясь от воды, побежали к палаткам. Темнокожие рабы понесли к белому дому добычу; они положили на ступенях у входных дверей несколько рядов крупных птиц. Стрелы Дафны положили на месте всех этих птиц, так, по крайней мере, говорили ловчие, хотя и подозревали, что главный егерь присоединил к добыче госпожи несколько пеликанов и грифов, убитых другими. Прежде чем удалиться в свою палатку, Дафна осмотрела их и осталась очень довольна результатом охоты. Она слыхала раньше о несметном количестве птиц, населяющих эти острова, но число убитых птиц превышало даже самые большие её ожидания; её голубые глаза радостно заблистали при виде того, какая богатая добыча досталась на её долю за такое сравнительно короткое время, но сейчас же тень неудовольствия проскользнула на её выразительном лице. Запах этих птичьих тушек, на которые уже падали лучи полуденного солнца, неприятно поразил её, и какое-то чувство недовольства, в котором она не могла отдать себе отчёта, заставило её от них отвернуться. Её движения были полны благородства и прирождённой грации. Высокий чернобородый Гермон с нескрываемым восхищением художника оглядел её прекрасно сложенную фигуру. Лёгкая полнота форм и решительная поступь заставляли принимать её скорее за молодую женщину, нежели за девушку, но оба художника, близкие к ней с детства, знали, сколько скрывалось скромности и сердечной доброты под самостоятельным и решительным видом этой 22-летней девушки. Белокурый Мертилос, казалось, не обращал ни малейшего внимания на убитых птиц, которых считал домоправитель Архиаса, вифиниянин Грасс. Гермон смотрел
