один семестр, так что преподаватели должны были вести бродячую жизнь, как актеры. Однако иногда ученые занимали кафедры пожизненно. В некоторых случаях бралось обещание, что ученый не будет преподавать более ни в каком месте. Кроме того, существовали также и неоплачиваемые, добровольные учителя.
Из всех перечисленных вакансий гуманисты нацеливались, разумеется, преимущественно на место профессора риторики; однако вопрос о том, сможет ли данный гуманист выступать также в качестве юриста, медика, философа или же астронома, целиком и полностью зависел от того, насколько велика была степень освоения им сведений из области античности. Как состояние самих наук, так и внешнее положение преподавателей было еще чрезвычайно неустоявшимся. Так, не следует упускать из виду то обстоятельство, что жалованье и реальные выплаты отдельным юристам и врачам намного превосходили то, что доставалось остальным (первые, главным образом, получали деньги в качестве видных консультантов по вопросам притязаний и процессов содержавших их государств). В Падуе в XV в. встречается жалованье юриста в 1000 дукатов[428], а одному знаменитому врачу предлагали жалованье в 2000 дукатов и право практики[429] (до того он получал в Пизе 700 золотых гульденов). Когда юрист Бартоломео Сочини{281}, профессор в Пизе, принял от Венеции назначение в Падую и хотел выехать туда, флорентийское правительство его задержало и соглашалось освободить лишь под залог в 18000 золотых гульденов[430]. Уже в силу такого соотношения цен на различные специальности можно понять, что известные филологи проявляли себя как юристы и врачи; с другой стороны, постепенно оформлялась та тенденция, что всякий ученый, желавший что-либо собой представлять в любой области, должен был в большой степени проникнуться гуманистическим духом. В скором времени мы еще вернемся к отдельным отличавшимся широким охватом видам практической деятельности гуманистов.
Однако приглашение на работу филолога как такового, пусть даже в отдельных случаях это было связано с довольно приличными окладами[431] и побочными доходами, являлось, вообще говоря, делом преходящим и непостоянным, так что один и тот же человек мог трудиться в целом ряде заведений. Очевидно, смена лиц приветствовалась, и от каждого ждали какой-то новизны, что легко понятно в случае науки, находившейся еще в процессе становления, т. е. в большой степени зависевшей от личностей. Кроме того, не во всех случаях можно было положительно утверждать, что преподаватель, читающий курс по античным авторам, действительно принадлежит к университету соответствующего города: при легкости, с которой преподаватели появлялись и уходили, при большом числе мест, которыми возможно было располагать (в монастырях и пр.), вполне могло хватить одного лишь частного преподавания. В те самые первые десятилетия XV столетия[432], когда Флорентийский университет достиг своего высшего блеска, когда в аудитории здесь набивались придворные Евгения IV, а возможно, уже и Мартина V, когда Карло Аретино и Филельфо читали курсы друг с другом по очереди, во Флоренции существовал не только второй почти полный университет у августинцев в Сан Спирито, не только целое объединение ученых у камальдуленцев в Анджели, но еще и видные горожане, просто как частные лица, собирались вместе или же поодиночке и устраивали чтение филологических или философских курсов для себя и других. Филологические и антикварные занятия в Риме долгое время не имели почти никакой связи с университетом (Sapienza) и основывались почти исключительно, с одной стороны, на особом личном покровительстве отдельных пап и прелатов, с другой же — на замещении должностей в папской канцелярии. Лишь при Льве X произошла большая реорганизация «Sapienza» с его 88-ю преподавателями, среди которых были величайшие итальянские знаменитости, в том числе и в области антиковедения; новый расцвет длился, однако, лишь короткое время. Относительно кафедр греческого языка в Италии мы уже вкратце говорили (с. 126-127).
Вообще говоря, чтобы представить себе тогдашние научные выступления, следует по возможности отвлечься от наших теперешних академических учреждений. Личное общение, диспуты, постоянное употребление латинского языка, а нередко — также и греческого, наконец, частая смена преподавателей и весьма ограниченное число книг придавали учебному процессу того времени такой облик, который нам теперь очень трудно вообразить.
Латинские школы имелись во всех сколько-нибудь значительных городах, причем далеко не только в качестве подготовительной ступени для образования высшего, но в силу той причины, что знание латинского языка шло здесь непосредственно за чтением, письмом и счетом, а уж за ним следовала логика. Существенным представляется здесь то, что школы эти зависели не от церкви, но от городских властей, многие же из них были чистой воды частными учебными заведениями.
Под руководством отдельных выдающихся гуманистов эта система школьного обучения не только достигла благодаря рациональной организации высокой степени совершенства, но стала в полном смысле высшим образованием. На том, чтобы дать образование детям правящих домов двух верхнеиталийских городов, были сосредоточены усилия институтов, которые могут быть названы единственными в своем роде.
При дворе Джован Франческо Гонзага в Мантуе (правил с 1407 по 1444 г.) явился великолепный Витторино да Фельтре[433]{282}, один из тех людей, что посвящают все свое существование достижению одной-единственной цели, к чему они в высшей степени готовы как по силам, так и по уму. Вначале он воспитывал сыновей и дочерей правящей династии, причем вывел одну из девушек на уровень подлинной учености. Но когда слава о нем распространилась по всей Италии и возможности учиться у Витторино искали дети из видных и богатых семей как из близких, так и из отдаленных мест, Гонзага не только пошел на то, чтобы его семейный учитель воспитывал также и этих детей, но, можно думать, он почитал за честь для Мантуи то, что она является местом воспитания представителей высшего света. Здесь впервые преподавание научных дисциплин было уравновешено гимнастикой и всевозможными благородными телесными упражнениями — для всех школьных питомцев в равной степени. А кроме того, сюда присоединилась еще одна группа воспитанников, в образовании которой Витторино, быть может, видел высшую цель своей жизни: бедные и талантливые дети, которых он кормил и взращивал в своем доме «per l'amore di Dio»{283} рядом с барчуками, вынужденными мириться с тем, что им приходится жить под одной крышей с талантливыми, но незнатными товарищами. Собственно говоря, Гонзага должен был ежегодно выплачивать Витторино 300 золотых гульденов, однако он покрывал также и все превышение этой суммы, что зачастую составляло еще столько же. Он знал, что Витторино гроша не присвоит и несомненно догадывался, что одновременное воспитание неимущих является тем подразумеваемым условием, на основании которого этот удивительный человек ему служит. Дом содержался в столь строгих религиозных правилах,
