на сцену.
Кузнецов был горд творением своих рук не меньше, чем высокими показателями.
Прически, чтобы не растрясти в дороге, обвертывали картоном. Так и ехали — с коробами на головах. Довезли. И тот же Карпов, ухваливая «Просвет» за трудовую доблесть, восклицал с трибуны:
— Вы только взгляните, товарищи, на этих изумительных женщин! Они не только в труде хороши, но и собой прекрасны, как подобает советскому неукротимому человеку!
В перерыве, перед концертом, Капитолина Акимовна попеняла Карпову:
— Это что же эко? Всех наградили, а председателю даже грамотки не дали!
Карпов скривился.
— Слушай, Капитолина, мы тебя уважаем, но позволь нам самим решать, кто чего заслуживает!
3
Поразительно, что через столько лет их разговор повторился почти что в точности. Правда, теперь Карпов был в областном чине, но и Капитолина Акимовна не отстала в званиях и регалиях.
Опять они стакнулись из-за Кузнецова.
Не получив у Лещова членораздельного ответа, Капитолина Акимовна наладила прямиком в область.
Приехала не ко времени: Карпов переезжал в новый кабинет. Полемизировали стоя. Карпов с тогдашней кривой миной спросил:
— Он тебе кто был-то? Муж, друг интимный?
— Старые мы с тобой эдакие беседы вести. А бабам нашим он был непревзойденный авторитет. Помнишь, как на слете-то гарцевали? Разуты-раздеты, а бассей нас не было. Он в нас душу женскую уберег. Не дал лицо свое утерять. Ведь работали и за коня, и за мужика! Долго ли опуститься? А вот же не окырзилась ни котора! Что глядишь? Это теперь у меня одне изгре́би да о́чеси. А бывало, уложит мне Прокопьич косы в куфочку, душа играет! Может, от того и робила, как чо и есть?
Карпов махнул рукой.
— Брось, Капитолина, не смеши, право. Если уж переименовывать колхоз, так… Не в честь же цирюльника! И дело было только в твоей высокой сознательности, а не в прическе!
Капитолина Акимовна не поддалась на лесть:
— То есть это как же? Как раз в кабинет вносили портрет Карла Маркса.
— Вон Маркс-от, поумней тебя был, а тоже прическу носил!
Карпов не знал, что сказать. Усы он сбрил давно, и голова отсвечивала глянцем, надо думать, без участия бритвы.
— Росло бы у тебя эстолько, — добивала его Капитолина Акимовна, — может быть, тоже чего путного воссоздал.
— Ну, знаешь! — взорвался Карпов. — Много себе позволяешь, Лушникова!
Зло свое он сорвал на предрике Лещове. Позвонил тотчас после ее ухода:
— Слушай сюда, Сергей Иванович. Решай свои проблемы самостоятельно! Что ты на меня красновских старух науськиваешь?
— Да я ни сном ни духом…
— Знаем мы эту тактику! И что действительно за название для передового хозяйства?! Просвет — это же щель!
«Ну, Лушникова, ну, баламутка!» — разозлился Лещов.
Капитолина Акимовна, возвращаясь в Красную, тоже плевалась:
— Истинно говорят, пустой амбар не кроют!..
Спросив, кем ей доводился Рудольф Прокопьевич, Карпов нечаянно копнул ее не успокоенную годами боль.
Хотя в Красной попервости и считали, что Капитолина с Кузнецовым давно сладились, ничего подобного не было и в помине. Кузнецов, точно, предлагал ей расписаться, но Капитолина мешкала: не веря похоронке, надеялась на возвращение мужа. Были же случаи, возвращались давно оплаканные мужики.
Возвращались, да все не в Красную.
Так она и прокуковала свой бабий век. Ждала, ждала и жданки съела. Рудольф Прокопьевич сошелся с Катей Рожковой, тоже вдовой, взял с четырьмя ребятишками. Всех поставил на ноги, но в колхозе не удержал, после службы ни один не пожелал в Красную, разлетелись по белу свету.
Катя померла лет восемь тому назад. Кузнецов похоронил ее рядом с Сашей. Приемные сыновья звали к себе — не поехал. Свое решение объяснил так: от одной не уехал, а от двух подавно.
После двенадцатилетнего председательства он работал на разных мелких должностях в колхозе, пока не вышел на пенсию.
Капитолина Акимовна ругмя ругала себя за то, что не забрала к себе, — пожил бы последние годочки в бабьей заботе. Молодая была, хулы не боялась, хоть и под одной крышей спали, а под старость вот испугалась — осудят. «Черт бы бей, — рассуждала она теперь, — пусть бы осуждали, зато Прокопьич, может быть, еще пожил бы».
На душе было солоно.
Только теперь ей стало ясно, как она любила этого человека.
В последнее время Рудольф Прокопьевич часто снился ей — обмирала от сладостного ощущения его чутких пальцев, укладывающих ей косы, явственно слышала его голос: «Богиня! богиня!»
Просыпалась и выла от безысходной тоски.
И снова Карпов звонил Лещову и отчитывал за вызывающее поведение жительницы вверенного ему района.
Лещов оправдывался:
— Она и меня заколебала! Прямо-таки фанатичка какая-то!
Карпову пришла мысль:
— Слушай сюда. Предложи просветовцам переименоваться в честь Николая Ивановича Кузнецова! А? Бесстрашный разведчик, герой войны, наш земляк. Против него не попрут!
— Но… так ведь есть у нас в области колхоз имени Николая Кузнецова!
— В области есть, а в твоем районе нету!
— Надо подумать…
— Думай, думай, Лещов! Именно этого я от тебя и добиваюсь!..
Капитолина Акимовна, по слухам, собралась в Москву.
Пыльная буря
1
Зачавшись над территорией Зауралья, антициклон стремительно шел на запад. В течение первых трех мартовских дней он прогремел грозами над Поволжьем и Ростовской областью и уж затем всей скопившейся дурной силой обрушился на Краснодарский край.
Разом похолодало, резко упало давление.
Антициклон породил ураганные ветры и затяжную пыльную бурю.
К утру четвертого дня эпицентр его переместился на улицы Краснодара.
Нюта Черкашина срочным порядком заклеивала оконные рамы. Дочь ее, Татьяна, девятиклассница, в школу не пошла — считалось, помогает матери. Изломив бровь, она наблюдала за действиями Нюты из кресла, лениво возила пальцем по крышке журнального столика, за какую-нибудь четверть часа обметанной толстым слоем пыли, и отпускала реплики:
— Криво. Поправь верх.
Татьяна считала заклеивание окон пустой затеей. В самом деле, мелкозем, напоминающий растворимый кофе, проникал в малейшие щели и трещины. Кроме того, квартира была коммунальная, борьбу с пылью вели только Черкашины, в трех других комнатах жилички оставили всякие попытки противостоять ей и передвигались по местам общего пользования, как балерины, стараясь не вздымать пыль и реже чихать.
— Артель «Напрасный труд», — сказала Татьяна матери.
Нюта сдержалась. Она стояла на подоконнике, зажав зубами бумажные ленты и широко расставив ноги с крепкими, загорелыми уже икрами. Татьяна подумала, что этим летом ее ноги будут такими же.
Наконец Нюта догадалась повесить ленты на шею. Скомандовала дочери:
— Переставь тазик!
— Пожалста, — проговорила Татьяна и не спеша передвинула стремянку, на которой стоял таз с клейстером.
Стремянка оставила в пыли на полу четыре неровных бороздки.
— Пожа-алста! Я вот зараз слезу и
