в дверях стоит Дарья. Смотрит на меня этим своим бесячим взглядом с поволокой, как будто ей жаль. Лицемерная стерва. Специально пришла, чтобы проследить.
— Завтра поедем, купим тебе платье, — тихо шепчу, когда на очередном повороте поворачиваюсь спиной.
— Зачем, Никита?
— На балу ты должна быть самая красивая! Ты и так самая красивая…
Музыка останавливается, Коваль хлопает ладонями.
— На сегодня все. Уже очень даже неплохо, ребята.
Отпускаю Машу, демонстративно беру ее за руку, переплетаю пальцы и целую, глядя на Дарью. Ничего больше не говорю, иду на выход, по пути подняв рюкзак. Прохожу мимо Дарьи, задевая плечом, но она не возмущается, молча отступает в сторону.
Не оборачиваюсь, иду, переходя на бег. В кофейне возле лицея меня ждет Голик с продолговатым конвертом в руке.
— Вот, держи, Ник, — протягивает он конверт и добавляет поспешно: — Я не видел, что там, если что. Не переживай.
— Я не девочка, чтобы переживать, — цежу в ответ, а на деле боюсь, что затрясутся руки.
Севка уходит, и я долго смотрю на конверт, даже откладываю на время, но потом не выдерживаю и неровно отрываю край.
Два листа. Образец один и образец два. Вчитываюсь в медицинские термины и запутанные формулировки, но Севкин брат объяснил мне, что там может быть написано, и что это означает. Я еще и в интернете начитался.
Сижу как прибитый, листы с результатами лежат передо мной на столе. По первому образцу совпадение девяносто девять и девять десятых процентов. Мой отец — это мой отец.
По второму образцу биологическое отцовство исключается, зато не исключается «близкое патрилинейное родство». Моя мать — не моя.
Долго сижу, тупо уставившись на заключения. Потом сгребаю их со стола, запихиваю в рюкзак и еду домой. Они должны мне рассказать. Я имею право знать, кто она, моя настоящая мама.
Глава 23
Никита
Отец меряет широкими шагами комнату от стенки к стенке, поглядывая то на часы, то на дверь.
— Ты можешь не тянуть кота за яйца, а прямо объяснить, что тебе от нас с матерью нужно? — он останавливается, сует руки в карманы и раздраженно на меня смотрит.
Я сижу в кресле, вцепившись в подлокотники, и упрямо отвечаю:
— Мне нужно с вами поговорить. С обоими. Подождем пока придет… мама, — на последнем слове осекаюсь и сиплю, потому что до сих пор не могу переварить эту инфу.
Моя мама не моя мама. Вот откуда эта ее вечная холодность и отстраненность. Даже когда я был маленьким, она жила своей жизнью, сколько себя помню, мной всегда занимался отец. И я еще думал, что я ему неродной?
— Сынок, — он садится передо мною на корточки, упираясь в колени, — у меня же нервы ни к черту. Пожалей своего престарелого отца.
Смотрю на его напряженное лицо, на родные глаза, в которых плещется настоящая тревога, и лихорадочно сглатываю подкативший к самому горлу ком. Что бы я делал, если бы он оказался не моим? Наверное, сразу бы умер.
Не хватало сейчас начать пускать сопли, в последний раз я плакал, наверное, в первом классе. Если не в саду. Отворачиваюсь и часто моргаю, чтобы он ничего не заметил.
— Скажи, я скоро стану дедом? — выдает отец, и я даже привстаю в кресле.
— Что?
Он облегченно выдыхает.
— Нет? Фух, слава Богу! Честно говоря, я был уверен, что да. А мне пока рановато, сильно молодой. Остальное мы переживем.
— Ты определись, пап, сильно молодой или престарелый, — фыркаю, и он смеется.
— Так смотря для чего, сын. Для внуков молодой, для душевных терзаний староват.
Открывается дверь, и мы оба замолкаем. Мама — или нет, та, которую я считал матерью, — входит и молча садится в кресло напротив. Кладет руки на подлокотники и отзеркаливает мою позу, откидываясь на спинку.
В комнате слышен легкий запах алкоголя, и у меня все равно сжимается сердце. Даже если она не моя мать, я не хочу, чтобы она спивалась, а в последнее время я стал замечать ее с бокалом все чаще и чаще. И ненавидел за это отца, потому что считал его виноватым.
Мы все трое молчим. Я и она не сводим друг с друга сверлящего взгляда, а отец наблюдает за нами, глядя на каждого по очереди.
— Ну и, — не выдерживает он, — я теперь, наконец, узнаю причину этого несанкционированного собрания?
— А ты что, еще не догадался, Топольский? — мать смотрит на него как на заговоривший камин. — Твой сын догадался о том, о чем ты должен был сам давно рассказать ему.
Больше не вижу смысла нагнетать, атмосфера и так достаточно напряжена. Молча достаю из-за кресла папку с заключением и найденным в сейфе обрывком письма и протягиваю отцу.
Он отходит к окну и открывает папку. Пока он удивленно разглядывает обрывок, я смотрю на мать, а она тоже смотрит в упор, не отводя взгляд. Выдержанная у меня… кто?
Отец просматривает заключение, поднимает глаза и смотрит поверх папки.
— В каком подвале ты делал этот тест? Ты знаешь, что это статья, и я могу их засудить?
— Не в подвале, — отвечаю, сглатывая и переводя дыхание, — а где, не скажу. Это лаборатория. Заключение не на бланке и без печатей, потому что я не могу взять вас за руку и отвести на тест. Но я имею право знать правду.
— Какую правду? — отец откладывает папку, поворачивается спиной и упирается руками в подоконник. — Что ты хочешь знать, Ник?
— Здесь написано, с образцом номер один у меня стопроцентное родство. Это с тобой, папа. А с образцом номер два, — прокашливаюсь, — индекс родства повышенный. Кто ты, если ты не моя мать? Почему вы мне всю жизнь врали? И где моя настоящая…
Голос срывается, и я замолкаю, чтобы не облажаться окончательно.
— Ну чего ты молчишь, Топольский? — моя не-мама смотрит на отца, выпрямившись в кресле, и в ее голосе слышится удовлетворение. — Расскажи сыну правду. Он просит.
— Зачем ты мне душу выворачиваешь, Катя? — негромко отвечает отец, не оборачиваясь. — Тебе мало, что ли?
— Мне? — поднимает моя ненастоящая мать красивые брови. — Разве это не ты испортил мне жизнь?
— А разве мы здесь говорим о тебе? — отец
