ветеринаров был. Они произвели экспертизу. Один и тот же яд. В желудке у пса и у Белевича идентичное вещество. Это не совсем стрихнин, а его производное — смесь с другими ядами; их ещё устанавливают, но действие ядовитого вещества усиливается, если у человека или у животного имеется предрасположенность к диабету. Реакция может быть разной, но результат один.
— Смерть? — мрачно спросил Хохленко.
— Смерть, — кивнула Алина. — У Белевича не было диабета. Он был крепкий сильный мужчина. И яд на него не подействовал. Точнее, подействовал, но не сразу. А тому, кто хотел его отравить, нужно было сразу. И тогда начался приступ ярости, агрессии.
— Так что ты хочешь сказать, что эта Люська, то есть Людмила Евгеньевна, хрупкая женщина разрубила Белевича на куски, засунула в сумку и принесла в подъезд дома в соседнем квартале? Это какую же силу надо иметь, чтобы припереть такую сумищу! Ты сошла с ума, Линок! Ты пока этого не знаешь, но я тебя предупреждаю. Поняла? Тебе лечиться надо.
— Да погоди ты, Дэн, послушай меня, не всё так необычно, — рассердилась Алина. — И вообще у нас не было ни одной версии, а тут хоть одна появилась. Слабенькая, не спорю, но она есть. По ней нужно работать, а не ждать с моря погоды. Нам с тобой никто ничего в клюве не принесёт. Мы сами должны отвоевать наше место под солнцем.
— Нет, ты точно с ума сошла! — восхищённо прищурился Хохленко. — Ты откуда этих слов набралась? У нас один Степаныч такими словечками оперирует.
— У него и набралась, — без смущения парировала Алина. — А что в этом такого? Имею право. Я постигаю азы ремесла. Степаныч тоже когда-то был молодым и неопытным. Пусть передаёт опыт нам, начинающим. Кстати, у поповской собаки была предрасположенность к диабету. Эта болезнь возникает вследствие нарушения работы поджелудочной железы, которая отвечает за выработку гормона инсулина. Кстати, я не знала, что у собак бывает диабет. Овчарка сразу сдохла. Мгновенно. Даже не мучилась. Так как?
— Что — как? Надо перетрясти аптеку, — сказал Хохленко, — но по-тихому. Без шторма. Согласна?
— Согласна, — сказала Алина и кокетливо повела глазками.
Она была счастлива. И не то, чтобы впереди грезились регалии и награды, нет, это было другое счастье, а какое — она ещё не понимала до конца. Его нужно было прочувствовать, вкусить, оценить и стать ещё выше и сильнее. С этими олимпийскими мыслями Алина отправилась домой. Она предвкушала будущую победу. Казалось, стоит протянуть руку, приложить небольшое усилие — и победа сдастся, станет своей, ручной, домашней. Она взялась за ручку двери, чтобы вставить ключ, но дверь тихо поехала вперёд. Она открывалась вовнутрь. Алина встала на пороге, не зная, как отнестись к экстремальной ситуации.
«Наверное, хозяева пришли, — успокаивала она себя, — но почему так поздно и без предупреждения?»
* * *
В ярко освещённой квартире негромко звучала музыка.
«Точно, это хозяева, они решили выселить меня. Понятно — изменились обстоятельства. Как всегда, не ко времени!» — подумала Алина и вдруг почувствовала знакомый запах.
— Мама? Пуня, это ты? — крикнула она, радуясь, что не нужно возиться с ужином.
Судя по ароматам, мама наготовила на целый взвод. Елена Валентиновна не лучший повар, но когда хочет удивить народ — всё у неё получается необыкновенно вкусно.
— Доченька! Что ж так поздно-то? — проворчала Елена Валентиновна, обнимая непутёвую, как она считала, дочь. — Что у тебя за работа такая?
— Любимая, мама, любимая работа. Всё хорошо! Откуда ты взялась? Почему не предупредила?
— Сю-ю-юрпри-и-и-из-з-з-з! — расплылась в улыбке Елена Валентиновна. — Думала, ты пораньше придёшь, посидим, поговорим. Давно не виделись. Я соскучилась.
— Извини, что не звоню. На работе завал, аврал и ни секунды передышки. Чем так вкусно пахнет?
— А всем, я всего наготовила. На три дня. Тебя разгрузила. А то сгоришь на любимой работе без приличной еды. У тебя же завалы, авралы и обломы.
— Сплюнь, мама! Обломов пока нет. Всё хорошо, правда-правда!
Они уселись за стол, и Алина припала к тарелке с чем-то обжигающе-вкусным, но что она ела, определить так и не смогла. Все мысли занимала работа. Аптека, яды, отравления, собаки, трупы, несчастная любовь, неверная дружба — всё смешалось, и разобраться в этой гремучей смеси не хватало пока ни ума, ни опыта.
— Ты даже не понимаешь, что ты ешь, — сказала Елена Валентиновна, с сочувствием глядя на дочь.
— Вкусно, мам, вкусно. Ты лучшая мама на свете!
Елена Валентиновна разглядывала пустые окна без штор, краску на стенах, жалкую утварь на кухонном столе и о чём-то раздумывала.
— Говори, Пуня, говори, не мучайся, я знаю тебя, ты не просто так приехала на ночь глядя!
Алина поставила грязную посуду в раковину и быстро перемыла всю посуду. Обе молчали, не зная, как переступить черту отчуждения, считая, что не виноваты в том, что стали чужими. Время пришло разъехаться. Вот и разъехались. Всё остальное сладится.
— Дочка, твой отец умер!
— Что? — рухнула на стул Алина. — Какой отец? У меня его никогда не было! Ты сама мне говорила.
— У всех есть отцы. И у тебя был. Как же без отца? Так не бывает.
— А почему умер? Где он был всё это время? Рассказывай, мать, рассказывай!
В слово «мать» Алина вложила, лежавшее под спудом на глубине души, всё нерастраченное дочернее чувство к несуществующему отцу. Она думала, что его никогда не было. Оказывается, был. И жил. Иначе бы не умер. На тот свет уходят, только живущие на этом. Елена Валентиновна вздрогнула. Алина никогда не называла её так. Либо мама, либо Пуня. Слово «мать» не из их обихода.
— Да, дочь, рассказывать нечего. Я забеременела от него и ушла с работы, чтобы забыть и никогда не вспоминать о нём. Он сам разыскал меня год назад. Заболел. Неоперабельный рак. Измучился. Искал, где голову приклонить. Вспомнил про меня. Я сказала, что у него есть дочь. Обрадовался. Очень. Просил познакомить. Я не хотела тебя расстраивать. Ничего тебе не сказала. Думаю, потом, когда-нибудь. Ты всегда занята. Психованная какая-то стала. Думала, найду удобный момент и расскажу. А он взял и умер. И момент не понадобился. Или, наоборот, нашёлся.
— Ну ты, мать, даёшь! — и в этой фразе прозвучало всё, что накопилось в душе Алины: и несбывшаяся любовь к умершему отцу, и возникшее ещё с подросткового возраста непонимание с матерью.
— Не сердись, Алина Юрьевна, не сердись на меня! Я хотела, чтобы ты была счастлива. А какое счастье
