казалось и добрым знакомым, и Насте, и матери, и даже ей — Лии.
«Спартанский режим...», «Все тратит на книги...» Благопристойная мина при скверной игре!
Только играл не он, а им издевательски играла жизнь.
Иван Карпович и в эти годы очень много трудился. В большей своей части это был труд впрок, на будущее.
В приходе лучшего будущего Воронов не сомневался никогда. Он нерушимо верил в победу и торжество революции. Но веру в себя можно было и потерять.
Роковых недоумений Жалкий мученик и раб, Для великих дерзновений Ты беспомощен и слаб.
Это ли не горестное признание, не суровый приговор собственному малодушию!
Все же периоды депрессии не были длительными. Ведь жил на свете человек, для которого он и в слабости своей был сильным, и в нищете — богатым, и в эгоизме — великодушным.
И он делался таким, ибо маленькая «черная мадонна», невоспетая, непрославленная (та самая, о которой писал Маркс своей Женни), творила чудо с чающим чуда.
Так и шло время во встречах и разлуках.
В 1912 году Лия перебралась в Москву. Диплом Бестужевских курсов давал единственную привилегию — право жительства в любом месте России, в любом городе. Русские девушки, окончившие курсы, обычно устраивались учительницами в гимназии. Для еврейки двери туда были закрыты. А в еврейскую школу, где-нибудь в черте оседлости, доступ ей преграждал ребенок от мужа-русского. Целых три года перебивалась частными уроками. Помогали сестры Цейта и Маня и брат Борис; все почему-то бессемейные, они души не чаяли в племяннике. Наконец Лия получила работу в учреждении Союза городов — в бюро по розыску беженцев.
Нет, вряд ли кто-нибудь мог в ту пору угадать в ней Суламифь или, тем паче, мадонну. Скорее можно было бы найти ее черты в кочующем по страницам многих повестей образе швеи, безгранично терпеливой, беззаветно преданной, всегда готовой отпустить любимого человека или самой отойти в сторону, когда казалось, что так лучше для него.
Жизненным принципом Лии — можно считать этот принцип ошибочным, ложным, но нельзя не воздать должное ее твердости — был отказ от борьбы за семейный очаг. Не связывать любимого человека никакими узами: домом, бытом, даже ребенком — этому самой для себя принятому закону она следовала неуклонно.
Иван Карпович уезжал на два, на три месяца, случалось — на полгода. И всегда знал, что, вернувшись, встретит прежнюю любовь и доверие. В этом была его точка опоры. Не та, обретя которую надеются перевернуть весь мир, но необходимая для самоутверждения.
Иван Карпович возвращался в Москву. Тогда жили семейно. Отец и сын вознаграждали себя за разлуку. И если Иван Карпович не вышагивал по комнате, обдумывая новую статью, если не сидел за письменным столом, он почти безраздельно принадлежал Воле.
Когда удавалось скопить какие-то резервы, уезжали все вместе, подальше от асфальта, поближе к траве и воде. Два лета подряд, в одиннадцатом и в двенадцатом годах, жили под Ревелем у друзей, лето тринадцатого года провели в Феодосии.
Буйный ветер, волны, скалы! Полный братского доверья, Но, разбитый и усталый, К вам пришел и ваш теперь я. Ваша мощь меня пленила: Бури царственная гордость, Волн крушительная сила, Скал незыблемая твердость. Пойте ж, волны! Буря, пой же! О, расти напев мятежный! Загремит напев такой же И по всей стране прибрежной. Западут в сердца глубоко Звуки мощного напева, И поднимутся высоко Волны праведного гнева. Пошатнутся и застонут Жизни мрачные утесы; В крике радости потонут Все проклятые вопросы.
Эти стихи были написаны раньше и напечатаны в «Знании» в 1910 году. Но сейчас они звучали в душе с особой силой.
Пока Лия была тут же, на пляже, и оставалась с ребенком, Иван Карпович уплывал очень далеко, мог часами лежать на воде, счастливый, умиротворенный.
Потом мать уходила в город, а отец и сын превращались в зодчих. Из камней и мокрого песка строили целые города: то Венецию с ее каналами, то древнюю Диоскурию, погрузившуюся некогда в море. Играли совершенно всерьез, самозабвенно, до потери представления о времени.
Лия, сходив на базар, приготовив обед, бегала по урокам или в поисках уроков — оба они с Иваном Карповичем были безработными. Возвращалась на квартиру такая уставшая, что уже не хватало сил брести к морю. Ждала и терзалась страхами: «Как долго их нет! О «дети», «дети»!»
Иван Карпович уехал в ноябре... в Воронеж. Лия с ребенком — только в феврале нового года, опять в Москву.
Была надежда устроиться в Феодосии учительницей, закрепиться здесь. Не удалось...
ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ
Однажды, когда мы с братом Колей умели уже писать и считать, мы затеяли «всеобщую перепись игрушек».
Младшему брату, четырехлетнему Алеше, и двухлетней сестренке Наташе мы великодушно разрешили принять участие в этом важном деле. Но, снисходя к их неграмотности, поручили им подсобную работу: собрать все игрушки и сложить в спальне на ковре.
Коля заточил карандаши, я разлиновала большой лист ватманской бумаги.
Таблица имела семь граф: 1) куклы, 2) лошадки, всякие другие животные, 4) паровозы и вагоны, кубики, 6) посуда, 7) разные прочие предметы.
Учет книжек нашей детской библиотеки было решено провести отдельно.
Неожиданно с полной серьезностью включился в перепись папа. Он назвал себя инструктором и посоветовал нам для основных групп игрушечного мира разработать более подробные таблицы.
Игрушки наши обладали множеством признаков и различий. Особенно куклы. Были среди них говорящие (всего две) и немые; фарфоровые и тряпичные; с закрывающимися глазами (которые рано или поздно непременно проваливались внутрь) и с глазами нарисованными и даже вышитыми цветными нитками на полотняном лице. Были куклы с кудрями и с косами и... остриженные наголо. Так остригли нас после кори, и немедленно той же участи мы подвергли «заболевших» кукол. Самоочевидная истина, что у нас волосы всегда отрастают, а у кукол — нет, в азарте игры была предана забвению.
Представив себе, какие нужны таблицы, чтобы на каждую примету Кати, Зои, Матрешки была особая клетка, я растерялась. Перепись грозила чрезвычайно осложниться. Спасибо, папа разъяснил, что на первый раз достаточно поставить одну задачу, ну хотя бы определить состояние здоровья моих и Наташиных дочек, Колиных и Алешиных сивок-бурок.
Игра в перепись очень нам понравилась. У нас, старших детей, ее перенимали младшие. Подрастая, по-своему варьировали.
Помню, как самозабвенно семилетняя Наташа вела учет птичьего населения в аллеях соседствующего с нашим домом, тогда еще графского парка. Ранним-ранним утром она делала обход всех примеченных кустиков, заглядывала в гнезда, подсчитывала, где сколько яиц, сколько
