помнишь его? Высокий, футов сто.
– Ну, он не был таким высоким!
– А, значит, в Америке он все-таки уменьшился.
– Он просто очень высокий, и все.
– Ну, ладно. А ты знаешь, где он сейчас?
– Нет, – ответила девочка. – Он был хороший. А вы?
– Слушай, пока наш чудесный друг был здесь, он, случайно, не говорил, куда собирается дальше?
– Нет, – ответила девочка, и тут же раздался женский голос: «Хватит, дай я сама с ним поговорю!»
«Черт, – подумал Рубен. – Здесь больше нечего ловить». Он собрался уже повесить трубку, размышляя о том, куда на самом деле могло понести Аво.
– Ну, – сказал он, намотав провод себе на руку, отчего побелела кожа. – Bye-bye, до свиданья!
– Вы говорите и по-английски? – удивилась девочка. – Вы тоже учились у Валентины?
– У Валентины? – переспросил Рубен.
– Она учит английскому. Старшие не хотят учиться, а кто помладше, те все у нее учились, даже моя мама. И Аво ходил. Валентина сначала говорит фразу на армянском, а потом повторяет по-английски. Это так долго получается!
Тут в разговор вмешалась бабушка:
– Ну, бог с вами! – сказала она и повесила трубку.
При выходе из отеля Рубен поинтересовался у служащего, где можно найти преподавателя английского языка. Мужчина, подумав, смог назвать только одного – женщину.
– Я помогла ему устроиться на работу, – сказала Валентина.
Они сидели у кофейного столика в небольшой комнатке за торговым залом. В комнату заглядывали ее сыновья, не чаще чем раз в полчаса, но женщина все время нервно оглядывалась, словно опасаясь, что сюда вот-вот ворвутся агенты ФБР.
– Знаете, я пыталась выяснить хоть какую-то информацию, но владелец заведения сказал мне, что уже достаточно потерял работников, у которых были неправильно оформлены документы, – преимущественно из Центральной Америки, но и из Союза. Он сказал, что лишние вопросы вредят бизнесу. Мне стало как-то не по себе. Я боялась, что с Аво может случиться что-нибудь нехорошее, что его могут задержать, увезти куда-нибудь, и он исчезнет насовсем. Он к тому времени неплохо говорил по-английски, но все же его уровня было пока что недостаточно, чтобы общаться с представителями властей.
– Так где же он работал?
Женщина подалась вперед и прошептала:
– Бар называется «Выстрел в желудок». Звучит не очень, но заведение вполне приличное.
– Ну, сейчас как-то не до его достоинств, – махнул рукой Рубен. – Мне главное найти своего брата.
Валентина дотронулась до его плеча.
– Я чувствовала себя такой виноватой перед ним, – сказала она. – Это моя вина в том, что он работал незаконно. И в том, что он исчез.
– Он знал, на что идет, – возразил Рубен. – И когда он найдется, то скажет вам то же самое.
– Спасибо, Рубен-джан.
В четыре часа утра дверь «Выстрела» была закрыта, а близлежащие улицы пусты. Таксист объяснил ему, что бар откроется только через час, но Рубен все равно потянул хромированную ручку и через секунду уже стучал кулаком в дверь. Та наконец распахнулась, в проеме показался молодой человек с седеющими волосами.
– Перестаньте стучать, пожалуйста, – сказал он.
– Я хотел бы поговорить об Аво Григоряне.
В руке человека болталась белая тряпка.
– Я не знаю такого, – сказал он.
– Я не из полиции. Мы были с ним друзьями.
– Вам же сказано – я не знаю такого.
Мужчина попытался захлопнуть дверь, но Рубен (он долго отрабатывал это движение в Европе перед зеркалом) распахнул пиджак и показал пистолет.
Лонгтин не так давно стал отцом. Однажды он заглянул в спальню и увидел свою жену, свернувшуюся на кровати клубочком и прижимающую к себе дочь. Жена напевала какую-то песенку, которую, как она потом объяснила, сочинила сама. Когда Лонгтин открывал дверь и впускал Рубена, у него в голове были лишь два милых ему образа. Он подробно описал внешность менеджера, который увез Аво с собой, и даже припомнил, как точно называется вид спорта, которым тот предложил заниматься его бывшему работнику. Кто теперь может знать, куда они двинулись, в каком штате их искать. Уж точно не Лонгтин, жизнь которого с рождением дочки не принадлежит ему одному.
Рубен, поблагодарив хозяина, вышел вон, залив бар потоком утреннего света, словно открыл дверь в мир.
Несколько позже в гостиничном номере зазвонил телефон. Рубен приглушил звук телевизора. Акоп Акопян интересовался, как идут поиски.
– Я подобрался совсем близко, – ответил Рубен. – Очень близко…
На самом деле он солгал. Он не понимал, чем отличается борьба, которой в детстве успешно занимался Аво, от рестлинга, который теперь стал его профессией. Ему невдомек было, насколько велика разница между спортом и тем шоу, что разворачивается на ринге. А когда наконец его просветил один человек из тренерского центра в Сан-Диего, Рубен столкнулся с тем, насколько индустрия профессионального рестлинга закрыта для посторонних глаз. Он пробовал выдавать себя за репортера или полицейского, но никто не желал с ним общаться. Это обстоятельство заставило Рубена потратить более года, чтобы найти хоть кого-то, кто мог бы хоть как-то приоткрыть завесу. Им оказался мелкий ярмарочный гаер из Кентукки.
– Посмотрим, получится ли связаться с этим твоим менеджером, – изрек он, и снова потянулось изнурительное пустое ожидание.
Рубен провел девять месяцев в Лос-Анджелесе, и в конце концов его вызвали в Париж. Местом встречи был указан некий джаз-клуб, где на его имя был забронирован столик. Располагался он почти у самой сцены, и за ним сидел Акоп Акопян, внимательно следивший за дуэлью саксофонистов. Рубен подсел, но Акоп Акопян даже не взглянул на него. Музыканты продолжали играть мелодию за мелодией, как бы побуждая солистов к новому поединку. Рубену ничего не оставалось, как повернуться к сцене и обратиться в слух.
Подошла официантка.
– Водку, – попросил Рубен.
Тем временем Акоп Акопян потушил свою сигарету и заказал коньяку. На столе перед ним уже стояло четыре пустых бокала.
Оркестр заиграл балладу. Зашуршали щетки по тарелкам, потекли басовые ноты, хриплое дыхание тенор-саксофона сопровождалось приглушенным фортепиано. Тягучая, словно стелющийся осенний дым, музыка потекла в зал, обволакивая слушателей.
Рубен почувствовал, как кто-то прикоснулся к его локтю, выступавшему за край стола. Он подумал, что это официантка, но, оглянувшись, увидел перед собой картонную поставку для пива, на которой было нацарапано по-армянски: «Твой брат – не единственный. Нас раскалывают изнутри. Ты со мной?»
Оркестр почти замолк, предоставив басисту сыграть соло на фоне фортепьянной россыпи. Щетки продолжали шипеть, легонько касаясь тарелок. В зале понемногу оживали звуки – зазвенел лед в стаканах, послышалось чирканье спичек, смутные шепотки губ…
Босс впервые за весь вечер взглянул на своего подчиненного. В облике Акопа Акопяна что-то изменилось. Он казался лет
