люблю, чтобы людей обижали. Чем Алеха виновата, что держит кабачок?
— Пошли-ка, — предложил Олегарио, пыхтя сигарой под прикрытием широкополой грязной шляпы, — надоело мне тут… Вот у этих Приетас, там…
— Кто тебя держит! — взорвалась хозяйка. — Иди, там тебя угостят на славу!
Наступило молчание. Когда погонщики не веселились, лица их были суровы, и теперь, судя по этим лицам, они думали, что письмоношу надо бы отнести в лечебницу — очень уж плох, вроде как отравленный.
— Не верю я в швейные машинки, — сказал курчавый погонщик, которого обозвали дураком. Он обиды не забыл и хотел отбрить обидчика. — Я уж по старинке в паучье зелье верю, а еще больше я верю в то, что вижу: Исабру Акино околдовали, а этого чуть на тот свет не отправили. Хоть бы кто за них отомстил… О том и молюсь. Когда твой друг тебе враг, дело просто: тыквой погремишь, а когда не знаешь, кто напортил, один бог тебя защитит.
Все вышли вместе, гурьбой, а хозяйка кусала от ярости бледные, посиневшие узкие губы, но из гордости старалась улыбаться, подсчитывая выручку. Все вышли с шумом, хохотом, свистом и в сопровождении цокающих копытами мулов двинулись пить дальше, к разлюбезным Приетас, где, по словам обиженного погонщика, водка и чича льются рекой, а сердце печалится и радуется не столько от питья, сколько от самого перехода через эту реку.
XIV
Кто-то резко и настойчиво засвистел, словно в воздухе задрожали от свиста передние зубы. Дождя с вечера не было, но темнота казалась влажной. Под свежим дыханием ветерка листья бамбука шелестели, словно нежные метелочки из перьев, подметая лесную тишину на окраине селенья, у кладбища.
— Я узнала тебя по свисту…
— И опоздала…
— Какой ты злой! Что, свистеть устал? Поцелуй меня и не ворчи. Как хорошо тебе «ты» говорить! И как странно говорить «вы» при чужих!
— Вы меня любите, дорогая?
— Очень люблю! Только что это за «любите»? «Любишь»! Ах, поцелуй еще раз! По мне, любить на «вы» совсем не то, что на «ты», хоть и задушат в объятиях. Ты ведь душишь меня… и ладно, для того ты надо мной и хозяин.
— А вы брыкаетесь, да, брыкаетесь…
— Все ты мне выкаешь, прямо обидно!…
— Сразу не привыкну… и… вот я вздохнул, печально мне… тяжело: ты ездишь, деньги зарабатываешь, а подружка твоя любезничает с другим…
— Донесли, значит…
— Доносить не доносили, сам почуял — чутье все подскажет, когда ты в пути.
Тени бамбука падали на них, когда они, любовно препираясь, нарочно шли все дальше. Женщина испуганно и нежно обняла голову мужчины и глубоко заглянула ему в глаза своим загадочным взором. Он плакал.
— Не глупи, — прошептала она. — Как ты подумать мог! Ну, явился этот шут гороховый, гордец несчастный, дежурит на углу, заходит иногда выпить, глупости со мной болтает про здешние дела, про торговлю швейными машинами. Что ж, мне его и любить, а тебя разлюбить? Ты ж мое сердце забрал! Как войдешь с вашими вместе, я прямо вся слабею. А ты, мне сдается, стесняешься меня при них. Я все для тебя могу — любить тебя, обожать, умереть, делай со мной что хочешь! Но если ты стыдишься, что я кабак держу, и чужим при чужих притворяешься, нам с тобой делать нечего. Любить из-под палки нельзя, но и гнушаться я собой не позволю!
— Такие, как я, не плачут, — тихо сказал говорливый погонщик. Пахло от него водкой и вечерней росой, окропившей, словно слезы или капли жира, обожженную дневным зноем древесную листву. — Они не плачут, а если уж заплачут, то вроде этих деревьев: скрутят себя, сгорят изнутри от боли, даже ствол почернеет, а потом…
— Плачут, когда напьются!…
— Выпил я, это верно. Но мы еще плачем, когда сердце нам говорит, что нас обманули, и тогда у нас два пути: соперника с горя убить или стыд в себе убить, притвориться, что ничего не видишь, все тебе нипочем. Не трогай ты меня, не хочу я, чтобы ты меня ласкала, как его!
— Ну, Иларио, не будь ты таким грубым! Это тебе пиво в голову ударило… Ты мой дорогой, миленький, любимый!
— Да пусти ты меня… выпусти руку… голову выпусти…
— Ах ты, я и не знала, что ты меня из милости полюбил! Ты смотри, если бы я правда тебе изменила, как ты, дурак, думаешь… и если бы мужчины только от этого плакали… реки бы вышли из берегов. Женщины-то не все такие, как я! Тяжело говорить, а приходится.
Они замолчали. Густо светились огни селенья, горевшие и близко и далеко друг от друга, как они. Мокрая трава холодила спину. Иларио глядел в небо, она рвала травинки, куда достигала ее загорелая рука.
— На самом-то деле, — наконец сказала она, — новая, столичная любовь лучше старой, захолустной. Красивая она, я думаю, и волосы у нее хороши, и глаза…
— Ты мне скажи, зачем этот тип прямо висел на стойке, если в твоей постели не спал?
— Разрешила бы я… — Иларио глядел на нее и даже приподнялся было, но она удержала его. — Но я всегда ему отказывала, а что до знака…
— Какого еще знака? — прорычал погонщик.
— До знака истинной любви. — Она расхохоталась, сверкая зубами, откинула голову, встряхнула волосами, чтобы их приласкал ветер. — Да не глупи ты, это я про машинку говорю, он мне машинку всучивал…
Иларио снова сел поближе к ней, и лицо у него стало и мрачней и спокойней…
— Ах, дурачок, ума нету, сам ведь знаешь, что он машинки продает, и меня обхаживал, рассрочку предлагал — недорого, мол, она сама себя окупит, то да се… Знал ты это, сам намекнул. Я же слышала, как ты говорил, что нынче не паучьим зельем обольщают, а ножной швейной машинкой.
— Ну, не он один к тебе ходил…
— Вот и верно. Как-то зашли две американки, страшнее мужиков, в штанах, красота да и только! Все про того и спрашивали, который тут неподалеку ножом на коре свое имя вырезал. Я ничего о нем не знала, они и ушли, сгинули, в тетрадки ничего не написали. Лопочут по-своему, водку хлещут, как воду. Стопки им мало, большой стакан спросили. А потом беспорядок в городе вышел, одну чуть
