Человек Фишера приблизился к дуэлянтам с фляжкой и отвинтил крышечку. Ко меня донесся запах подогретого рома. От его густого пряного аромата тут же скрутило желудок и меня едва не вытошнило прямо на землю. Всему виной прицепившаяся лихорадка.
Джузеппе налил участникам ром в серебряные кубки. Те взяли их свободной рукой и, подняв, выпили. Учитывая предстоящий поединок, проделали они это с завидной твердостью. Впрочем, летчику уже приходилось убивать на войне. Он даже был награжден за это. Но и кинопродюсер, в свою очередь, производил впечатление человека, готовою без колебаний вышибить дух из любого.
Думаю, во всем виновата война. Девять лет прошло с окончания войны, но ее тень до сих пор нависает над миром, в котором мы живем. Жизнь так долю подвергалась девальвации, что вконец обесценилась. Вера порушена. Теперь для людей главное — сенсации и всяческие новшества. Если мы сравним наше время с человеческим организмом, то получим труп, эрзац-существование которою проявляется в судорогах, вызванных спорадическими разрядами гальваноэлектричества. Как там писал Элиот? «Никогда не думал, что смерть унесла уже стольких…»[57]
Собственно дуэль завершилась очень быстро. Она и не могла продолжаться больше двух-трех минут. Противники наносили друг другу удары с такой невероятной скоростью и так яростно, чего никак нельзя было ожидать после неспешной разминки. Лязг стальных клинков вносил резкий диссонанс в утреннее затишье. Оба противника были весьма искусными фехтовальщиками, но американец оказался проворнее и в конце концов ранил немца в шею. Брызнула алая артериальная кровь, окропив траву. Немец покачнулся, выронил рапиру, снял перчатку и протянул руку противнику. Его рана обильно кровоточила, но он не обращал на это никакого внимания и лишь тяжело дышал после напряженною поединка. Очевидно, сатисфакция была получена. В тишине леса было отчетливо слышно, как крупные капли мерно падают на траву в такт еще бьющемуся сердцу. Лицо раненого стремительно бледнело по мере того, как его покидали жизненные силы. Он снова покачнулся. В этот момент я еще подумала, что Фишеру не удался его шабаш.
Геринг так и остался лежать с поднятой рукой. Тогда подошедший американец вложил в нее свою и при этом что-то сказал — что именно, я не расслышала — вполне участливым тоном. Про оскорбление уже забыли, и теперь перед нами разворачивалась пантомима мужского братства. Немец улыбнулся.
Затем рядом с ним оказался Кроули. Пока Джузеппе со скорбным видом подбирал брошенные рапиры, Кроули стал производить над раной какие-то неуловимые манипуляции, зажав в руке черный платок. Кровотечение прекратилось также внезапно, как и началось. Капли застыли прямо в воздухе, съежились и исчезли. Даже с травы. На скулах немца появились пятна румянца, похожие на пунцовые запятые, а его дыхание, еще недавно прерывистое, стало ровным и глубоким.
«Ja, — прохрипел он все еще слабым голосом. — Ja. Gut».
Кроули же в ответ сказал следующее: «Вы потеряли примерно кварту крови. Вам следует пить молоко и портер. Есть красное мясо. Мясо должно быть непрожаренным. Теперь отдохните, и завтра в это же время вы уже будете в полном здравии».
И вот, опершись на плечо Фишера, раненый немец повел нашу мрачную процессию обратно к дому, завтракать.
Я плелась в хвосте, позади Джузеппе, нагруженного амуницией и окровавленным оружием. У меня кровь стучала в висках, во рту было горько от избытка желчи. Мне смертельно хотелось курить, но я знала, что от этого мне станет только хуже. По пути я озиралась, размышляя о том, где же они прячут мальчика, будущую жертву. Мысли путались из-за мучившей меня лихорадки, в голове было темно.
Вдруг прямо передо мной возник Кроули. Я видела только его горящие глаза и темный силуэт. Мой взгляд запутался в завитках и стежках его вышитого балахона. Я почувствовала, как он взял меня за больной палец, стащил с него неумело наложенную повязку, мокрую от гноя, затем сунул палец себе в рот и принялся сосать. И высосал из меня инфекцию. Я вдруг почувствовала, что он вытянул из меня весь яд. Не знаю, как по-другому описать происшедшее. Меня прошиб пот, и я выздоровела.
18
В «Ветряной мельнице» на Ламбет-Хай-стрит колокольчик сообщил о том, что заказы уже больше не принимаются. В миниатюрных динамиках на полке за барной стойкой Марвин Гэй оплакивал своего друга Абрахама. В кружке Ситона еще оставалось «Директорское горькое», но ему сейчас было не до пива. Пол снова завернул дневник Пандоры в клеенку и сунул в карман пиджака, допил свою пинту и коротким путем отправился домой.
Люсинда сидела на диване, подобрав под себя ноги, и что-то чертила в блокноте. Играла стереосистема. Пол узнал альбом «Ковбойз интернэшнл», ее любимая группа. Она часто ставила эту запись. Сейчас громкость была убавлена до минимума. Люсинда слушала музыку больше для успокоения, чем ради удовольствия. «Ковбои» составляли ей компанию. У ее локтя примостилась рюмка шартреза. На пятно уличного освещения, проникавшего сквозь неплотно задернутую штору за ее спиной, ложился, протянувшись через подлокотник, зеленый луч.
— Ну, как там в пабе?
— Пусто.
— Получается, только вы вдвоем. Ты и твоя блондинка, любительница сидра?
— И хозяин заведения.
— Мило.
— И правда. Очень даже.
— Вечерок в «Ветряной мельнице» во вторник. Да, похоже, ты знаешь, как очаровать девушку.
— Так и есть.
Она вытянула руку с блокнотом и принялась рассматривать рисунок. Чтобы лучше оценить качество работы, Люсинда склонила голову набок и прищурилась. Ситон вновь поразился, какие у нее красивые глаза.
— Можно, я задам тебе серьезный вопрос?
— Задавай, — ответил он.
— Пол, ты и правда думаешь, будто сможешь собрать мало-мальски пригодный материал для моей дипломной работы?
— Я этим как раз и занимаюсь, Люсинда.
— Не пудри мне мозги своими ирландскими шуточками, — улыбнулась ему Люсинда поверх блокнота.
— На следующей неделе я с ней разделаюсь, — сказал Ситон. — Все будет тип-топ. Вот увидишь.
— Звонил твой брат, — сообщила Люсинда. — Он с приятелями собирается в воскресенье на Хайгейтские пруды купаться. Если, конечно, погода не испортится.
— Погода не испортится, — заверил ее Пол, потеребив штору, которая даже не шелохнулась, несмотря на распахнутое настежь окно. — Эта жара похоже, никогда не спадет.
— А ты так и ходишь в пиджаке. Даже в паб.
— Надо же мне где-то держать кошелек.
Ситон снял пиджак и повесил его на крючок в крохотной прихожей, чувствуя, как оттягивает левый карман спрятанный там дневник Пандоры.
