по лестнице на третий этаж, позвонил в сорок вторую квартиру.
Тишина.
Опять позвонил. Еще и еще. Звон стоял такой, даже на лестнице слышно. Но по-прежнему никто не открывал.
«Весело», — подумал Володька. Что есть сил забарабанил кулаками в дверь. Тишина.
Усталый Володька сел на ступеньку. Вот история!
Вдруг дверь открылась. Выглянул пожилой мужчина в трусах.
— Ну, чего? Чего грохаешь-то? Чего ломишься? — лениво гудел он, поглаживая рукой волосатую грудь. — Стряслось что?
Приглядевшись, узнал Володьку:
— А Кешки, между прочим, нет.
Володька кивнул, вошел в прихожую. Ох, как здесь тепло! И пахнет чем-то очень вкусным. Жареной картошкой, что ли? Интересно, кто это ночью жарит картошку?
Прислонившись к стене, Володька рассказал заспанному жильцу, зачем пришел.
Как ни странно, тот нисколько не встревожился. Или он еще не совсем проснулся? Или характер такой — непробиваемый.
— Пока не сгорели, — зевая, сказал он. — Авось и не сгорим.
Вдвоем они подошли к запертой Кешкиной комнате. Жилец приблизил нос к замочной скважине. Нет, дымом не пахло.
Володька тоже понюхал. Нет, не пахнет.
— Ложная тревога, — сказал жилец. — Пошли досыпать. У меня как раз диван простаивает.
— Спасибо, — Володька покачал головой. — Я немножко посижу. А потом — домой. Мамаша, знаете, заволнуется…
— А то — ночуй, — сказал жилец.
— Нет, спасибо.
— Ну смотри, дверь хорошенько захлопни…
Жилец ушел. Володька принес из кухни табуретку, поставил ее возле Кешкиной двери, сел, притулившись в угол.
Хорошо в теплом коридоре! Володьку сразу разморило.
Но вдруг ему показалось, что потянуло гарью. Наклонился к щели между дверью и косяком. Нет, не пахнет.
«А может, сейчас нет, а через час загорится? — подумал Володька. — Не пойду домой. Покараулю у двери. Если что, — сразу всех разбужу».
Честно говоря, главное было не в этом. Главное — очень не хотелось опять тащиться ночью через весь город. Ноги ныли. Голова была тяжелая.
«Чуть свет позвоню нашим. Из автомата, — подумал Володька. — А ночью они же спят. Значит, не волнуются».
Он устроился поудобнее на табуретке. Задремал. Во сне дергался, что-то бормотал. Приснилась ему раскаленная добела плитка. Вот загорелся стол, обои, занавески. Дым валит столбом, густой, черный…
Володька открыл глаза. В коридоре было по-прежнему тихо, мерцала лампочка под потолком, гарью не пахло.
«Хорош караульщик! — разозлился Володька. — Так вся квартира сгорит, пока я дрыхну».
Но голова сама опускалась на грудь.
«Засну, — устало подумал он. — Факт, засну».
И тут его осенило. Взял табурет, поставил его к электросчетчику, влез и выкрутил пробку. Лампочка сразу потухла.
«Значит, и плитка, если включена, тоже погасла».
В темноте Володька слез с табурета, на ощупь переставил его опять к Кешкиной двери, уселся поудобней и сразу заснул.
…Проснулся он внезапно. Кто-то гулко бил его прямо в голову. Как в барабан. Володька вскочил. Грохот продолжался. Тут только Володька сообразил, что это на лестнице дубасят в дверь.
— Кого еще леший носит? — услышал Володька.
По темному коридору, чиркая спички, пробирался все тот же пожилой жилец. Вероятно, в квартире больше никого не было: лето, все разъехались.
— Еще и свет испортился, — зевая, бормотал волосатый жилец. — Вот напасть! И спичка последняя. Одно к одному…
Дрожащий огонек погас.
Володька в темноте пробрался на помощь мужчине. Нащупал замок, открыл.
Кешка! Это был Кешка! Бледный, взлохмаченный.
— Здрасте, пожалуйста! — сказал жилец. — У вас что? Пионерский сбор? Ежели еще кто заявится, сами отворяйте.
И, перебирая руками по стене, ушел.
— Я звонил-звонил. Ни черта! Вот — колошматить стал, — сказал Кешка.
— А! — Володька кивнул. — Это я пробку вывинтил…
Оставив входную дверь открытой, чтобы с лестницы проникал свет, Кешка подошел к своей комнате. Ключ в темноте все не попадал в скважину. Наконец мальчики вошли в комнату.
В окно уже струился рассвет. Кешка бросился к столу. Вот плитка. Не включена!..
— Так, — сказал Володька. — Так… По уху тебе съездить, что ли?
Он устало опустился на стул. Мельком глянул на большие стенные часы: четверть седьмого.
— Это что? Стоят?
— Нет, — сказал Кешка. — Правильно. Четверть седьмого.
— А чего же ты в такую рань? Значит, поездом часов в пять выехал?
— Ага! — Кешка насупился. — Видишь, Володь… Я, по чести говоря, сомневался… Думал, не побежишь ты ночью…
— Это почему же? Что я — трус?
— Нет, видишь ли, — замялся Кешка. — В общем, моя бабушка, знаешь, как меня зовет? «Бадья с горохом»! Ты, говорит, внучек, вечно тарахтишь, как бадья с горохом. А балаболкам веры нет, — он смущенно потер подбородок. — Вот я всю ночь и не спал, а чуть свет — на поезд…
Володька засмеялся:
— А бабушка у тебя толковая!
Кешка тоже засмеялся:
— Еще какая! Я тебе про нее сейчас такой случай расскажу! Только вот разденусь и пробку вверну.
Кешка вышел. Когда он вернулся, Володька сидел у стола, положив голову на руки. Он спал.
СРЕДНЕГО РОСТА…
Заместитель начальника угрозыска, Андрей Прокофьевич, готовился к совещанию.
В кабинет вошел дежурный. Вид у него был неуверенный. Мол, знаю, вы заняты, но…
— Тут старичок, — сказал он. — Прямо рвется к вам. Между прочим, очень пробивной папаша. Шумит…
— Ладно. Пусть войдет, — перебил Андрей Прокофьевич. — Да поживее.
Старичок выглядел необычно. Длинные, почти до плеч, седые волосы, белый крахмальный воротничок, черный галстук «бабочка». Голос густой, с красивыми «перекатами».
«Художник, — подумал Андрей Прокофьевич. — Или артист».
Он угадал.
— Гаршин, Михаил Эрастович, — представился старичок. — Народный артист РСФСР, пенсионер.
В своем кабинете Андрей Прокофьевич за многие годы работы перевидел самых разных людей, не только преступников. Бывали у него и писатели, и ученые, и генералы, и кинорежиссеры. Даже замминистра однажды был. Но как-то так получилось, что артиста судьба привела сюда впервые.
Когда-то, в молодости, Андрей Прокофьевич очень увлекался театром. Не пропускал ни одной премьеры в Александринке и в Большом Драматическом, а у Акимова смотрел некоторые спектакли по три-четыре раза. Был Андрей Прокофьевич суховат, малообщителен, не речист. В противоположность многим завзятым театралам, не вступал в бурные споры об артистах, пьесах, режиссерах. Но любил театр истово, всей душой.
И сейчас, с интересом разглядывая старичка, он мысленно удалил его седину, морщины, припухлость век и сразу вспомнил… Гаршин! Ну конечно! Лет тридцать назад это имя гремело в Ленинграде. Да и не только в Ленинграде!
— А я вашего Отелло помню, — сказал Андрей Прокофьевич и вцепился в воздух руками, будто в ярости сдавил шею Дездемоны.
Старичок, довольный, улыбался и в знак благодарности приложил руку к сердцу. Жест был мягким, изысканным: так умеют только
