Она спокойно грызет корочку подсушенного на воздухе хлеба, растягивает в улыбке губы, охает и ахает, поощряя раззадорившихся родителей. Кажется такой спокойной и невозмутимой, словно Будда.
Только я не верю, потому что глаза ее лихорадочно поблескивают, потому что жилка на тонкой шее бьется часто-часто, потому что пальчики так отчаянно вцепились в заветренную краюху хлеба, что скоро посинеют.
Это был самый долгий на моей памяти ужин.
Троица вышла из-за стола довольно быстро. Уединилась на другом конце сада, предпочитая общаться друг с другом, нежели по десятому кругу слушать рассказы родителей.
Затем, бабушка, ссылаясь на усталость попросила сопроводить ее домой. Мне не хотелось оставлять здесь Стрекозу в одиночестве, Но упрямая Ульяна Андреевна настаивала на своем, шепнув на ухо, что здесь дела семейные и посторонние глаза им сейчас ни к чему.
Я был не согласен.
Хотя бы потому, что мы-то с ней уж точно не посторонние и гораздо больше семья, нежели эти… гости.
Глядя на Стрекозу, подпирающую рукой щеку, ловил ее глаза своими и, когда у меня это получилось, то увидел в них — НИЧЕГО. Безразличие. Отчужденность. Холодность. Мне прилетела от нее такая же бездушная, ненастоящая, пустая улыбка и пара взмахов пальчиками в прощальном жесте.
И я осознал, что стал ей чужим. Таким же чужим, каким был на перроне, когда приехал встречать Стрекозу.
А может даже и больше.
Как и обещала, девчонка забыла обо всем, что случилось между нами. И то молчание, казавшееся ранее уютным, теперь окрасилось в иные цвета. Это мне было комфортно и хорошо. Мне было спокойно и удобно. Черт! Она словно знала, как поступать, чтобы утихомирить меня. Поэтому и только поэтому и предложила обо всем забыть. Потому что это был наилучший исход для меня. Не для нее.
Это стало очевидно теперь, когда со стороны я наблюдал за тем, как точно также ради счастья Марии Афанасьевны, с щемящей душу нежностью слушающую свою дочку, с глазами, полными света и любви, взирающую на внуков, с надеждой и немой просьбой поглядывающую на Февронию.
Так Стрекоза защищает любимых ею людей.
Подумал и сердце дрогнуло.
Означает ли это то, что я тоже любим этой маленькой сильной девочкой?! Ведь слишком похожи ее реакции, чтобы не проводить параллели. Эта улыбка. Нарочито расслабленная поза. Желаемые окружающими эмоции.
Такие правдоподобные, что засомневаться в их искренности никому и не придет в голову.
И, наверное, и мне бы не пришло…
Если бы не проведенное вместе с ней время.
Если бы не зажатая в тонких пальцах хлебная корочка…
Глава 26Нет.
Здесь она не останется.
Я молча подхожу к Стрекозе, хватаю за руку и решительно выдергиваю из-за стола. Она растеряна и смотрит ошалевшим непонимающим взглядом.
— Мы уезжаем, Феврония.
Если вдруг девчонка начнет сопротивляться, клянусь, унесу силком. Но Стрекоза, в глазах которой субтитрами на черном экране проносится немая благодарность и облегчение, лишь торопливо переставляет ноги, поспевая за моим широким шагом.
Кто-то что-то кричит нам вслед, удивленно охает и театрально вздыхает. Плевать. Я открываю дверцу и помогаю девчонке занять пассажирское сидение. Спешно обхожу машину и сажусь за руль. Рев мотора заглушает разговоры снаружи. Рони невозмутимо смотрит вперед, не обращая внимания на стук в стекло с ее стороны.
Мы срываемся с места, и огни домов тают в сгущающихся сумерках.
— Блядь, лучше б мы бухали в Карелии! Согласен даже еще на парочку бессмысленных татуировок.
Она молчит, никак не реагируя на происходящее, словно окончательно наглухо замкнулась в себе, и мне это совершенно не нравится. Через двадцать минут сворачиваю с дороги, углубляясь в лесополосу. Но и тогда Стрекоза не реагирует, словно вообще не понимает, что происходит вокруг. Как улитка заползла в свою раковину.
Отмерла лишь когда мы затормозили у моста через реку. Я вышел наружу и вытащил Стрекозу. От воды тянет прохладой и тиной. Противно звенят над ухом комары.
— Ну и куда ты меня притащил? — без особого интереса осмотрелась девчонка.
Я выдохнул и затараторил так быстро, словно боясь не успеть.
— Ты все делаешь не правильно! Не надо молчать! Не надо благородно жертвовать своими нервными клетками! Не надо держать в себе негатив! Ты имеешь полное право злиться! И кричать! — вернул ее же слова, некогда сказанные мне.
— Чушь какая, — поморщилась она.
— Вовсе нет! Один человек совсем недавно преподнес мне отличный совет — нужно давать волю эмоциям!
— Не слушал бы ты этих доморощенных психологов, — поморщилась она, — От их советов одни беды, тебе ли не знать.
— Стрекоза, — мной овладевало чувство беспомощности и собственного бессилия в попытках что-либо поделать с ее апатией, но от внутреннего протеста сдаваться меня буквально разрывало.
Я дернулся к реке, ступил в прохладную воду, промочив ноги, схватил со дна горсть песка, влажной массой утекающего сквозь пальцы и, словно чертов псих, сунул его в маленькую ладошку Февронии, равнодушно наблюдающей за моими трепыханиями.
— Ну же, давай, забросай меня грязью! Хочешь, в воду толкни, ударь, накричи! Только отомри, пожалуйста! Не замыкайся внутри себя!
Она разжала ладошку, песчаный комочек выпал на землю, а Феврония продолжала пялиться на свою руку, будто впервые ее видела.
Маленькая. Потерянная. Несчастная.
Стойкая. Сильная. Независимая.
— Я устала, Стас… Я так устала, что мне стоять тяжело… дышать тяжело… думать…
— Значит, я буду держать тебя. Дышать за тебя. И думать.
И, поддавшись порыву, притягиваю к себе ее тело и, пользуясь эффектом неожиданности, настойчиво, даже вероломно целую. Как только мой рот находит ее губы, из груди рвется наружу мой едва сдерживаемый стон. Как же сладко! Вкусная! Нежная! Пьянящая, как южная ночь. Нагло вторгаюсь в нее, буквально вгрызаюсь, покусываю нижнюю губу, толкаюсь языком, ощущая внутри себя бешеный прилив энергии и дикое, неистовое возбуждение.
Одуревший от собственных эмоций, не сразу замечаю, что Стрекоза не отвечает на поцелуй. Более того, ее маленькие кулачки отчаянно упираются в мою грудь в попытке отстраниться.
Разжимаю стальные объятия, с трудом припоминая, в какой момент крепко стиснул девчонку. Отскочив на несколько шагов, Феврония смотрит на меня с откровенной злостью. Гнев, ярость, негодование — настоящий коктейль Молотова в бездонно-черных глазах.
— Не трогай меня, Калинин! — Стрекоза гневно задрала подбородок, метая молнии из глаз, — И жалость свою оставь при себе, мне она совершенно без надобности! Думаешь, приласкал меня всю такую несчастную, и я начну радостно вилять хвостом и тыкаться мокрым носом в твои ладони, словно псина бездомная?! Так вот, иди ты на хрен! Весь этот гребаный мир может меня не любить, может забыть, как самую позорную страницу в истории собственной жизни, но это не значит, что я сама себя не люблю! Во мне достаточно самоуважения и гордости, чтобы не выпрашивать ничье внимание, словно нищенка на паперти! И я лучше сдохну в одиночестве, чем стану довольствоваться выклянченными ласками или вот этой твоей унизительной жалостью, которую ты милостиво швыряешь в меня ради поддержания чувства собственного величия, успокоения совести или что-там у тебя еще зудит?! Ты можешь любить кого угодно! Вы все можете любить кого угодно — похер! Любите! Изменяйте! Женитесь! Рожайте детей! Мне до лампочки! У меня есть я! И я сама себе и любовь, и верность, и семья!
