Двадцать лет им понадобилось для того, чтобы вновь увидеть собственного ребенка.
И я вдруг очень испугался за Февронию. Как это должно быть волнительно, тревожно, долгожданно и … больно, наконец, с ними увидеться. Ведь наверняка девчонка представляла себе эту встречу миллионы раз.
Когда задувала свечи на очередном именинном торте.
Когда слушала бой курантов в новогоднюю ночь.
Когда смотрела на падающие с августовского неба звезды.
Когда болела.
Когда добивалась каких-либо успехов.
Когда ее обижали.
Когда она влюблялась.
Когда первого сентября шагала в новый класс, глядя на счастливые улыбающиеся лица одноклассников и их родителей.
Когда звенел ее последний звонок, возвещающий об окончании детства.
И сотни тысяч других раз.
Рука машинально легла на хрупкое плечико, притягивая девичью фигурку к себе. Мне хотелось защитить ее от обрушающейся на голову лавины боли, укрыть, спасти, дать почувствовать опору и поддержку, ведь счастливый вид Марии Афанасьевны, с затаенной надеждой глядящей то на внучку, то на дочку, сейчас говорил о том, что бабуля уже все им простила. А мне до безумия хотелось запретить этим людям так открыто и бесстыдно смотреть на Стрекозу, запретить этой женщине называть ее дочкой. Нет у нее такого права и быть не может.
Даже кузнечики замолчали в ожидании реакции Февронии. Семь пар глаз острыми кинжалами впились в малышку, и я почувствовал, как напряглось ее хрупкое тело. Мысленно приготовился к тому, что секунд через пятнадцать мы, хлопнув шумно дверцами, заберемся в автомобиль и помчим назад в город.
Но Стрекоза удивила.
Она явно была не настроена бежать.
Тряхнув плечиком, сбрасывая мою тяжелую руку, она совершенно равнодушным и невозмутимым тоном, будто видела абсолютно посторонних и незнакомых ей людей, ответила.
— Салют.
С лиц бравой троицы парней, словно пивная пена по запотевшему бокалу, сползали и веселье, и улыбки, сменяясь удивлением, неверием, настороженностью. Шоком. Похоже, ребята до настоящего момента и не знали о существовании сестренки.
Охереть.
Как же это мерзко.
Мой позвоночник вытягивался, будто на дыбе, посылая короткие болезненные импульсы в каждую часть тела. Стоя позади девчонки, я сожалел о том, что не вижу ее глаз. И молил бога, чтобы в них не было слез.
— Смотрю, предохраняться вы так и не научились, — Феврония тихонько покачала головой из стороны в сторону и под всеобщее молчание, прерванное лишь охом Марии Афанасьевны, уцепившейся дрожащими пальцами в брошь на нарядной праздничной блузке, спокойно прошла в беседку и села за стол рядом с моей бабушкой, на каменном лице которой не отражалось ни одной эмоции, предварительно вручив той подарочный пакет.
Ульяна Андреевна, кивнув с должной благодарностью, забрала свой подарок и молча пододвинула к ней рюмочку домашней наливки, но Стрекоза лишь небрежно отмахнулась, слегка поморщившись, и вновь обратилась к опешившим членам своего семейства, неловко перетаптывающимся на одном месте.
— Зато обошлись без брака, да, Сергей?! — лучезарно улыбнулась нервно сглотнувшему сильно лысеющему мужчине.
От ее шутки у меня перевернулись внутренности. Стрекоза иронично посмеялась над ситуацией, сославшись на блуждающую в народе прибаутку о том, что девочки — это недоделанные мальчики. Брак в производстве детей, который впоследствии был исправлен, раз Ирина и Сергей нарожали и воспитали троих мальчишек, тогда как от нее, от девочки, предпочли избавиться, как от ненадлежащим образом изготовленной детали, годной разве что в утиль.
Не дождавшись от мужчины ответа, Стрекоза закончила мысль.
— Что ж прогресс на лицо. На все три лица, если быть точнее.
Она помахала в воздухе вилкой в сторону внимательно наблюдавших за ней парней и принялась накладывать в тарелку оливье.
— Ой, — взвизгнула женщина, — Познакомься, дочка, это твои братья. Дмитрий, Денис и Данила. Мальчики, это ваша сестра… Фев… Феврония.
От ее нарочитого «дочка» хотелось сплюнуть. Гораздо уместней со стороны Ирины называть Стрекозу по имени и никак иначе.
— А что такие имена скучные? — удивленно распахнула глаза Феврония, — Где Авдей? Евсей? Кузьма?
— Ну что ты милая! — возмущенно взвизгнула женщина, — Это не мы назвали тебя Февронией, разве ты не знала?
Она точно знала. Не могла не знать. Но сделала акцент на этом неспроста.
— Точно! — улыбнулась Стрекоза, проглотив салат, — Забыла, — она пожала плечами, как бы давая понять — ну что же тут такого? — и добавила все с той же улыбкой, — Забывать — это у нас семейное.
Еще одна шпилька достигла цели.
— Феврония, — огорченно выдохнула Мария Афанасьевна.
— Мария! — осадила ее Ульяна Андреевна.
— Дима! Мясо горит, — обратилась она к одному из братьев и эта фраза будто запустила цепную реакцию.
Возникла суета и шум. Все стали вновь рассаживаться по местам, наполнять рюмки, вести оживленные беседы.
Мне от сюрреалистичности происходящего и кусок не лез в горло. Впрочем, разговаривать тоже не было никакого желания. Молча сунул в руки бабушки букет, сел напротив Стрекозы, внимательно ловя каждую ее реакцию. Зато в глотки Ирины и Сергея все проваливалось с огромным аппетитом, а назад вываливались многочисленные истории об их насыщенной жизни.
Господи, разве они не понимают?
Неужели действительно не осознают, как невыносимо больно, как душераздирающе обидно слушать об их распрекрасной семье?! Многодетной семье, в которой для нее места не нашлось! Эти люди не прекращают бахвалиться своей блестящей карьерой в научном сообществе, своим неоценимым вкладом в развитие современной геологии, фонтанируют историями о Димочке, о Данечке, о Дениске (слава богу, хоть они молчат!). И ни слова! Ни слова не спрашивают о ней!
И это отсутствие интереса к ней так заметно, так очевидно и отчетливо, что вызывает у всех окружающих неловкое чувство всепоглощающего стыда. У всех, кроме Ирины и Сергея. У всех, кроме Стрекозы.
