Сажусь на корточки на мостовой, и меня охватывает первозданный ужас. Не знаю, подаю ли звуки. Я как тот мальчик во втором классе, у которого случился эпилептический припадок на полу в школьном кабинете, он содрогался, как заводной, – но это все у меня в голове, все у меня в уме сотрясается, как гидравлический отбойный молоток, и мне его не остановить. Кажется, это никак не пережить, никак не прекратить.
Сколько это длится, не знаю. Время истлевает. Когда худшее минует, я все еще сижу на корточках, лоб вжат в колени. Поднимаю голову и вижу, что мой рюкзак, ключи от дома и пачка чаевых разбросаны вокруг на мостовой. Встаю, обеспокоенная, что кто-нибудь из “Ириса” выйдет и застанет меня тут скукоженной. Велосипед удается отстегнуть не сразу. Тело все еще дрожит, в точности как у Тоби Кадамонте после его припадка.
Педали на пути домой кручу медленно, устало, но когда ложусь на матрас после теплого душа и мышечных сжатий, чувствую себя так, будто тело мое воткнули в розетку. Еще немного подышать. Еще посжимать.
Пытаюсь молиться. Целую мамино кольцо и молюсь за нее, за ее душу и за покой ее душе. Молюсь за отца, за Энн, за Калеба, за Фила, за Мюриэл и Гарри. Молюсь за эту Землю и всех, кто на ней. Молюсь, чтобы все мы смогли жить вместе без страха. И наконец молюсь о сне. Умоляю вернуть мне возможность засыпать. Когда-то хорошо удавалось. Молюсь пылко, но все равно отдаю себе отчет, что не ощущаю, молюсь чему или кому именно. В церковь я ходила, пока мама не уехала в Финикс, но верила в церковные истории не больше и не меньше, чем в Пиноккио или Трех Поросят.
Паника ощущается у меня в голове адово громко, словно я под колонкой на концерте. Включаю свет, пытаюсь читать. Слова остаются словами. Я их не слышу. Не могу потеряться в них. Подруга по колледжу как-то раз сказала, что не понимает, как люди читают для удовольствия. Она за словами ничего не видела и не чувствовала. Слова ничего не преображали ни во что другое, это лишь звук ее внутреннего голоса, зачитывавшего фразы. Она заключила, что у нее нет вообще никакого воображения. Вдруг я тоже теряю воображение? Такой свежий страх холоден как лед. Никогда не смочь больше ни читать, ни писать. Но важно ли это действительно? На этой неделе пришло еще два отказа.
Так провожу ночь, продвигаясь сквозь слои тревоги, унижения и отчаяния. Ближе к рассвету немного теряю сознание. Это не совсем сон, но надо считать это сном, потому что ничего другого не достается.
Когда встает солнце, сдаюсь и выхожу на пробежку. Она должна быть долгой, потому что Оскар и мальчики забирают меня играть в мини-гольф. Джон не забыл мою похвальбу, что я смогу обыграть его отца, и сегодня мне предстоит это доказать.
Холодно – самое холодное утро пока что. На Бикон уже движение, и нужно ждать светофора. Река – плоская сталь, солнце еще недостаточно высоко, на воду не падает. Все еще бегаю в шортах, поскольку я без рейтуз, но через несколько миль ноги немеют. Бегу к мосту Уотертаун и возвращаюсь по кембриджской стороне. Миную высокое серое здание больницы с рядами окон. В нижних этажах кое-где на подоконниках виднеются цветы. Благословенны пусть будут, словно бы говорит мое сердце. Благословенны все. Горло смыкается от мысли о людях, умирающих в тех палатах, об их возлюбленных, что теряют их, и приходится остановиться и втянуть побольше воздуха.
Когда возвращаюсь, в мои окна смотрят незнакомые мужчина и женщина.
– Чем могу помочь?
Разворачиваются. Мужчина подает руку.
– Чэд Белами. Агентство недвижимости “Белами”. Вы, должно быть, писательница.
Писательница. Адам использует меня, чтобы придать своему гаражу лоска.
– Джин Хант. – Она моего возраста, но волосы у нее залиты лаком, на ней серый костюм, чулки и каблуки – и все это воскресным утром.
Расспрашивает о районе. По ее тону и по тому, как она строит вопросы, понимаю, что она считает меня моложе себя. Говорю, что тут более-менее смесь полных семей и семей с опустевшими гнездами.
– И вы платите, чтобы жить здесь? – спрашивает она.
– Это очень завидное место в городе, – говорит Чэд Белами, взглядом призывая меня согласиться с ним.
– Тут не так плохо, как кажется снаружи. Зайдите, если хотите.
Они с Чэдом переглядываются.
– Нет необходимости, – говорит она. – Начну с чистого листа. – Оглядывает двор с другой стороны. – Тут участок меньше, чем я ожидала. Но, вероятно, это все, что я могу себе позволить.
Адам выставил эту собственность за $375 000. А следом ей предстоит построить тут дом. Все, что она может себе позволить.
Она спрашивает, какого рода произведения я пишу, но я отвечаю, что мне надо в душ, пока не явилась моя подруга, и прошу меня извинить.
Этот разговор разъедает защитную оболочку, наращенную пробежкой, и я, садясь к Оскару в машину, чувствую себя занозисто.
Джеспер плачет. Спрашиваю, что случилось, показывает мне руку – крошечную гладкую ручку со свежей кровавой ссадиной.
– О господи. Что стряслось?
Оскар, не прячась, качает ладонью возле руля, пытаясь показать мне, что говорить надо потише.
– Оскар, у него же рана во всю руку.
Ладонь прыгает еще выразительнее.
Джон заходится плачем.
– Что происходит?
– Он меня первый ударил. Он меня ударил в глаз! – вопит Джон.
Лицо у него такое красное, что трудно разобрать, но, кажется, я вижу багровый ушиб сбоку от его левого глаза.
Обращаюсь к Джесперу:
– Ты это сделал?
Сквозь рыдания тот выдает длинную невнятную фразу.
– Кейси, пожалуйста, отвернись, – говорит Оскар. – Ты их подзуживаешь.
– Подзуживаю? Они лупят друг друга там сзади. Прижмись к обочине.
Смеется.
– Если б я прижимался к обочине всякий раз, когда они друг друга бьют, мы бы никогда никуда не доехали.
– Оскар, у него кровь.
– Серьезно, – говорит он резко. – Все будет нормально.
Мне не нравится его тон, но через несколько миль оба перестают плакать. Смеются над собакой в розовом пальто и ботиночках, на которую им указывает Оскар.
Затем до меня доносится отвратительный запах.
– Боже, что это? – Пытаюсь опустить стекло, но включен детский замок.
С заднего сиденья доносится смех. Оскар улыбается в зеркало заднего вида. Разворачиваюсь.
– Это он, – говорит Джон, показывая на брата. – Это он.
Джеспер широко улыбается мне. Затем запах усиливается.
– Какая гадость. Какашки, смешанные с тухлой чайкой.
Все смеются. Я не пытаюсь их веселить.
– Прошу тебя, дай открыть окно. – Очень стараюсь не употреблять при них бранных слов.
