На всех языках Европы, на севере, так же как и на юге, слово «вещь»— в какой бы форме оно ни существовало — имеет в качестве своего корня или источника слово «cause», взятое из области права, политики или критики в широком смысле. Как если бы сами объекты существовали только благодаря спорам, ведущимся в публичном собрании, или благодаря решению, вынесенному судом присяжных: Язык хочет, чтобы мир возникал только из языка. По крайней мере, он так говорит (Serres, 1987 р. 111).
Латинский язык называл вещь словом res, которое указывает на определенную реальность, а именно объект юридических процедур или сам судебный процесс, поэтому в античности обвиняемый назывался reus в силу того, что он вызывался магистратами в суд. Как если бы единственно возможная человеческая реальность возникала только из решений суда. И вот мы в преддверии чуда и разрешения самой великой тайны. Слово «cause», указывает на корень или источник слова «вещь»: causa, cosa; так же как thing или Ding. Суд устанавливает тождество cause и вещи, слова и объекта или переход между ними путем замещения одного другим. Вещь появляется именно там (Ibid., р. 294).
В этих приведенных выше цитатах Серр обобщил результаты, которые Шейпин и Шэффер получили с таким трудом: causes, камни и факты, никогда не занимают положения вещи-в-себе. Бойля интересовал вопрос, как прекратить гражданские войны. Он пытался найти ответ, настаивая на инертности материи, требуя, чтобы присутствие Бога не было непосредственным, создавая новое закрытое пространство в прозрачном колпаке, где существование пустоты стало бы очевидным. Отныне, говорит нам Бойль, никакое свидетельство, идущее от человека, больше не будет приниматься в расчет, ни один человек, выступающий в качестве свидетеля, не будет внушать доверия; теперь доверия будут заслуживать только показания нечеловеков и инструментов, подтвержденные людьми благородного сословия. Упорное накапливание matters of fact создаст основания для появления примиренного коллектива. Однако это изобретение фактов не является открытием вещей «там, снаружи», оно есть антропологическое создание, перераспределяющее Бога, волю, любовь, ненависть и справедливость. Серр именно это нам и говорит. Мы не имеем никакого представления о том, как выглядят вещи за пределами нашего суда, наших гражданских войн, вне наших судебных процессов и нашего суда. Без предъявления обвинений (accusation) у нас нет никаких оснований начать судебное дело (cause) и мы не можем приписать причины (causes) феноменам. Эта антропологическая ситуация не ограничивается нашим донаучным прошлым, она в большей степени принадлежит нашему научному настоящему.
Таким образом, мы живем в обществе, которое является нововременным не потому, что в отличие от всех остальных оно наконец освободилось от ада коллективных отношений, религиозного мракобесия, тирании политики, но потому, что, подобно всем остальным обществам, оно перераспределило обвинения, заменив одну вещь или дело (cause) — вещь судебную, коллективную, социальную — на другую вещь — научную, несоциальную, matter-of-factuaL Мы нигде не можем наблюдать объект и субъект, не можем наблюдать одно общество, которое являлось бы первобытным, и другое, которое было бы нововременным. Мы можем наблюдать только ряд замещений, перемещений, переводов, которые мобилизуют народы и вещи в постоянно увеличивающемся масштабе.
Я представляю себе как в самом начале проносится стремительный вихрь, где трансцендентальное конституирование объектов субъектом поддерживается, как будто в ответ, симметричным конституированием субъекта объектом, проходящим в молниеносных полуциклах, без конца возобновляемых и возвращающихся к своим истокам. Существует объективная трансцендентальность, конститутивные условия субъекта, возникающие за счет появления объекта как объекта вообще. О противоположных или симметричных условиях, имеющих место в турбулентном цикле, у нас есть свидетельства, следы или рассказы, написанные на весьма недолговечных языках. Но об условиях, непосредственно конституирующих сам объект, нам говорят осязаемые, видимые, реальные, прекрасные, молчаливые свидетели. Они неизменно присутствуют там, как бы мы ни приблизились к истокам этой словоохотливой истории или молчаливой предыстории (Serres, 1987 р. 209).
Серр в своем столь мало нововременном произведении представляет нам прагматогонию — столь же сказочную, какой была прежняя космогония Гесиода или Гегеля. Однако она становится возможной не благодаря метаморфозам или диалектике, но за счет субституций. Новые науки, которые отклоняются, трансформируются, примешивая коллектив к вещам, никогда никем не созданным, просто позже присоединились к этой длинной мифологии замен. Те, кто следуют за сетями или занимаются исследованиями науки, всего лишь документально фиксируют /7-ю петлю этой спирали, сказочное рождение которой описывает нам Серр. Нововременная наука — это способ продолжать то, что мы делали всегда. Гоббс создает политическое тело, исходя из одушевленных тел, взятых сами по себе: он остается с гигантской искусственной конструкцией, которую представляет собой Левиафан; Бойль сводит все разногласия гражданских войн к воздушному насосу: он остается на стороне фактов. Каждая петля спирали определяет новый коллектив и новую объективность. Коллектив, находящийся в постоянном обновлении, которое организовано вокруг вещей, в свою очередь, находящихся в постоянном обновлении, ни на мгновение не перестает эволюционировать. Мы никогда не покидали антропологической матрицы — мы все еще пребываем в темных веках или, если угодно, мы еще находимся в детстве мира.
Онтологии, способные изменяться
Как только мы наделяем историчностью всех акторов, чтобы предоставить место умножению квази объектов, природа и общество существует уже не в большей мере, чем Запад и Восток. Квазиобъекты оказываются удобными и соотнесенными друг с другом ориентирами, которые люди Нового Времени используют для того, чтобы дифференцировать посредников, одни из которых именуются «природными», а другие — «социальными», тогда как третьи будут названы «абсолютно природными», а четвертые — «абсолютно социальными». Исследователи, склоняющиеся к левой части оппозиции, будут названы скорее реалистами, а те, которые склоняются к правой части, — скорее конструктивистами (Pickering, 1992). Те, кто хотели бы находиться точно посередине, изобретут бесчисленные сочетания, чтобы смешивать природу и общество (или субъект), чередуя «символическое измерение» вещей с «природным измерением» обществ. Другие, более империалистически настроенные ученые, будут пытаться натурализовать общество, интегрируя его в природу, или социализировать природу, заставляя общество (или, что еще труднее, субъект) ее усваивать.
И тем не менее эти ориентиры и дискуссии продолжают носить односторонний характер. Классифицировать совокупность единиц сущего при помощи одной-единственной линии, которая идет от природы к обществу, означает, быть может, то же самое, что составлять географические карты при помощи одной долготы, таким образом редуцируя их до одной-единственной линии! Второе измерение позволяет соотнести сущности с любой широтой и развернуть карту, на которую, как я об этом говорил выше, будут одновременно нанесены и нововременная Конституция, и ее практика. Как же мы введем этот эквивалент оси Север — Юг? Смешивая различные метафоры, я бы сказал, что ее надо определить как градиент, который фиксировал бы постоянное варьирование стабильности единиц сущего, начиная событием и кончая субстанцией. Мы все еще ничего не знаем о насосе, когда говорим, что он — представитель законов природы, или представитель английского общества, или следствие приложения первого ко второму, или наоборот.
