Но почему сердце в груди колотится так гулко и тяжко, как от внезапного испуга? Почему так непреодолимо тянет припуститься бегом и бежать, бежать… быстрее, быстрее… прочь, прочь, как мчишься во сне? Прочь от чего? От себя самой — от чувства вины? Значит, это правда, что в основе страха лежит боязнь самого себя, собственных побуждений? Значит, страх, подобного которому она прежде никогда не испытывала, на самом деле — древний, хорошо знакомый страх: так первобытный человек переживал вину за пролитую кровь? И сейчас в окутанном туманом городке двадцатого века ее преследуют древнегреческие фурии, мстительницы? Преследуют за убийство Линди? Чем еще, как ни тягостным чувством вины, — и никуда от него не деться — можно объяснить омерзительный, переполняющий душу ужас, для которого реальной причины нет?
Если она в самом деле убила Линди, то, наверное, так и должна себя чувствовать, и, может быть, до конца дней своих. Будут идти годы, и со временем она начнет забывать, но не надолго. На час, на два? На целый день? А затем вновь больная совесть погонит ее сквозь дни и ночи. И так вечно.
Или, может, ее гонитель не совесть, а нечто более странное, более непостижимое? Вдруг это дух Линди бредет туманными улицами по ее следам — невидимый, неумолимый, уверенный в своей победе, как при жизни была уверена Линди? Дух Линди маячил сегодня вечером за окном Джесси, напуская на них из тумана тревогу, и страх, и жуткие предчувствия?
Как легко поверить в такую чепуху, стоит лишь разок ослабить бдительность! Усилием воли Розамунда заставила себя пойти размеренно и спокойно, потому как знала — только так она может быть уверена, что не бросится в безумной панике вперед. Она прислушивалась к ровному звуку шагов и говорила себе: все в порядке; слышишь, как она идет, совершенно спокойная, совсем не испуганная женщина. Цок, цок, цок ее ног, ног, ног, дальше, дальше и дальше, это не может продолжаться вечно, скоро она окажется на станции, сядет в поезд, поедет к дому…
Но, когда она попала на станцию, девятичасовой поезд уже ушел. Розамунда нашла нечто почти успокоительное в торжественности, с которой заспанный кассир объявил, что следующий поезд придет не раньше чем через полтора часа, что это очень медленный поезд и прибудет он в Лондон только после полуночи. Хоть какое-то человеческое общение. Идиотский, беспричинный страх начал утихать. Когда кассир скрылся в том углу кассы, который всегда спрятан от глаз пассажиров, Розамунде ужасно захотелось, чтобы он вернулся, пусть бы даже сообщил, что до пяти утра поездов вообще не ожидается, а зал ожидания в десять часов будет закрыт, согласно правилам, и ей придется сидеть всю ночь на платформе.
Но он не вернулся, ничего такого не сказал. Розамунда пробралась в пустой, полутемный зал ожидания и села на корточки, прижавшись к догоревшей печке, словно пытаясь забрать у нее остатки воспоминаний о былом тепле. Холод — это бы еще ничего, не страшны и желтоватые щупальца тумана, которые медленно выползают из-под двери и сворачиваются в кольца, будто тоже безнадежно ищут тепла… Но запах!
Удивительно, что он так действовал на нее, самый обыкновенный запах железнодорожной станции — сырости, копоти, масла. Слов нет, запах малоприятный, но ведь и не пугающий? Нет, и пугающий тоже, причем странным образом. Теперь, когда она сидела на станции, бессмысленная паника, терзавшая ее несколько минут назад, прошла, но на смену явился тяжелый, неопределимый ужас, и сутью его, самой сердцевиной был этот запах. Страх и запах плыли вокруг нее, лениво сплетаясь и расплетаясь; как дымом, наполняли легкие, чувства… и постепенно Розамунда начала понимать, что такое с ней уже было.
Когда? Где? Воспоминания накатывали приступами дурноты, но ухватить их никак не удавалось. Вскоре Розамунда притерпелась к запаху и его власть над ней поубавилась. Начавшие было всплывать воспоминания снова ушли в глубину и пропали.
Должно быть, она задремала, потому что в следующий миг, очнувшись от дьявольски запутанного, суматошного сна, увидела поезд, который только что замер у платформы. В судорожной спешке, с колотящимся после внезапного пробуждения сердцем, Розамунда схватила в охапку вещи, бросилась на платформу и вскочила в поджидавший поезд.
Но вообще-то можно было и не спешить. Не произошло ровным счетом ничего. Ну разумеется, это же медленный поезд, как ехидно предрек кассир. Он еще бесконечно долго стоял не двигаясь. Раз или два где-то впереди хлопнула дверь купе, кондуктор крикнул: «Порядок!» — и снова наступила тишина.
Наверное, Розамунда — единственный пассажир. Жутковатое ощущение. Немного погодя она встала и прошлась туда-сюда по коридору — посмотреть, есть ли кто в других купе, но они все были пусты. Во всяком случае, в ее вагоне пусты, а топать через весь поезд, только чтобы проверить, есть там кто-нибудь или нет, показалось слишком глупым. Поэтому Розамунда вернулась на прежнее место и уставилась в окно на безлюдную, тускло освещенную платформу, ожидая дальнейших событий. Вероятно, задержка как-то связана с туманом, но это почему-то действует на нервы, особенно когда кругом так тихо. Хоть бы железнодорожники, что ли, пошвыряли чемоданы в свой вагон, поорали бы друг на друга, как это обычно случается на остановках.
Нелепость, конечно, но она почувствовала облегчение, когда все-таки увидела еще одного пассажира. Помахивая чемоданом, он семенил вдоль платформы с предельной скоростью, на какую были способны его коротенькие немолодые ноги. Розамунде стоило огромного труда тут же не начать стучать и радостно махать ему в окно. После отчаянной борьбы с дверью через одну от двери Розамунды — он, очевидно, как раньше она сама, воображал, что поезд вот-вот тронется, — пассажир с натугой открыл купе и ввалился внутрь.
Здесь он, должно быть, пережил сильное разочарование, поскольку поезд остался неподвижным. По-видимому, ему стало так же тоскливо и одиноко, как Розамунде, потому что минуту спустя он появился с того конца коридора, робко заглянул в ее купе, после чего вошел, забился в самый дальний угол и спрятался за газетой.
Розамунда от всего сердца сочувствовала своему молчаливому соседу, соорудившему из газеты баррикаду. Он намеренно выбрал единственное в поезде населенное купе, а затем также намеренно отгородился от всех возможных контактов. Ему явно было нужно то же, что и ей, — успокоиться, зная, что рядом есть люди, но не утруждать себя разговорами. «Какой милый старичок!» — думала Розамунда, хотя единственное, что она видела, — это темные, хорошо отутюженные брюки и пару черных, начищенных башмаков.
Поезд, который все это время словно вежливо дожидался, пока пассажир устроится, теперь с пыхтением и скрежетом дрогнул и начал медленно набирать скорость. И Розамунда прониклась еще большей благодарностью к молчаливому соседу.
Потому что снова вернулся страх. Вернулся со стуком колес… Он нарастал, бился, множился… Розамунда едва не закричала. Каково было бы остаться в пустом поезде один на один с этим страхом — и вообразить такого не осмелишься. Она впилась глазами в пару респектабельных ног, в такие надежные, сверкающие башмаки и ждала, когда пройдет приступ ужаса, как будто это физическая боль.
И он прошел. Поезд, достигший нужной ему скорости, размеренно покачиваясь тащился сквозь туман. Розамунда перевела дух и даже подумала — не достать ли книжку. Не читать, конечно, для этого ее мысли слишком заняты, но сам вид печатных строчек так ободряет. И потом, это успокоит соседа. Вдруг он рискнет высунуться из-за газеты и посмотреть на нее. Ужасно будет, если он увидит, что Розамунда сидит без дела, и, испугавшись, что она скажет что-нибудь, сбежит из купе.
