Глава I
Кто бы мог подумать, что сны бывают такими яркими и живыми. Розамунда исступленно толкает, колотит руками, но, как и положено во сне, не встречает сопротивления. Слепая ярость захлестывает ее. Мир, кажется, сошел с ума: бешено свистит ветер, звезды вихрем мчатся по черному небу, падают с тяжким гулом пугающе близкие волны. И в самом центре грозной круговерти — ненавистное лицо Линди, стремительно летящее в темноту. Всегда такое красивое, сейчас оно искажено страхом и отвратительно. Наконец-то! Розамунда из сна ликует…
Она и проснулась, ликуя, с чувством жестокого, безжалостного восторга. «Я победила! Победила!» — вскрикнула она; впрочем, какое там вскрикнула: еле просипела, превозмогая боль в воспаленном горле. Грохот бушующих волн сжался до тупого постукивания в висках; опаленная звездами тьма обернулась изменчивыми отсветами уличного фонаря на стенах спальни. Пока она спала, наступил вечер.
Ах да, у меня грипп, вспомнила Розамунда. Чего удивляться таким странным снам. Этот шум в голове… Хоть бы на минуту прекратился. Она попыталась сесть… вспомнить… Приподнялась, и сознание отметило, что в постели-то она в постели, но не по-настоящему — просто лежит поверх стеганого одеяла, одетая и продрогшая до костей. Должно быть, свалилась в изнеможении, как управилась с утренними делами, — или это было уже днем?
Интересно, есть ли температура? Оцепенело поразмышляв на эту тему, Розамунда сделала над собой усилие и включила лампу на ночном столике. Яркий свет заставил зажмуриться, но сновидения не прогнал. Даже когда она села в кровати, дикий триумф победы продолжал сотрясать тело, пульсировать в мозгу. Ее снова накрыл горячий вал злого торжества, с которым она наблюдала, как Линди уносит навстречу погибели — красивую, обаятельную, безмятежную. Уносит навсегда.
Вот оно — счастье! Полное, совершенное вознаграждение, неоспоримое и мощное, точно ветер из сна, с воем разметавший волосы…
В следующий миг Розамунда опять едва не провалилась в сон, однако заставила себя открыть глаза и вернуться в реальность, очерченную кругом яркого света. Вынула из футляра градусник, сунула в рот.
Какая температура была у нее днем? Ни малейшего понятия — она даже не помнит, мерила ли ее. Наверное, мерила, иначе градусник не лежал бы тут, под рукой.
Что за тоска, внезапно подумала она, валяться в полном одиночестве и каждые четыре часа мерить себе температуру! Розамунда откинулась на подушки — все равно надо подождать положенные две минуты — и на правах болящей стала себя жалеть. Год назад — даже полгода — все было бы иначе. Год назад Джефри места не находил бы от беспокойства, жалел ее, хлопотал. Еще утром заметил бы, что она нездорова, и забегал, затеял бы восхитительную суету: притащил завтрак в постель, в обеденный перерыв примчался проведать — как она, а вечером приготовил бы что-нибудь вкусненькое и лампу возле кровати накрыл своим старым красным шарфом, чтобы не мешал свет. Именно так все и происходило, когда она болела в прошлый раз. Розамунда помнит, как лежала окутанная розовым светом, с приятным ощущением собственной значимости, точно королева на троне.
Она сморгнула медленные, тяжелые слезы. Голова заныла еще сильнее. Ах, до чего же не хватает Джефри! Нет, не нынешнего Джефри — вежливого, исполнительного, прячущего глаза, а того, прежнего, каким она его знала долгие годы, каким он был до тех пор, пока в соседнем доме не поселилась Линди.
Половина десятого, а его все нет… Бесчувственный! В качестве маленького удовольствия Розамунда позволила себе быть неблагоразумной. Поскольку, конечно, неблагоразумно — ждать, что Джефри примчится, бросив все дела, когда он и не знает о ее болезни.
А почему это он не знает? Следовало бы знать! В Розамунде проснулся капризный ребенок. Она и градусник сосала, как ребенок сосет пустышку — не потому что хочет есть, а чтобы успокоиться. Не должен был он так легко дать себя обмануть, когда утром она делала вид, что чувствует себя превосходно: встала как обычно, начала хлопотать на кухне. Мог бы заметить, что она держится из последних сил, лишь бы не выступить в роли жены-симулянтки, которая прикидывается больной, надеясь жалостью вернуть то, чего уже не в состоянии добиться любовью.
И вообще это несправедливо — она на самом деле больна. Ни о какой симуляции и речи нет. Розамунда все еще кипела, хотя уже меньше. Она вытащила изо рта градусник (будто ее температура могла разрешить все проблемы), сунула его под лампу и принялась вертеть так и сяк, чтобы обозначилась волшебная серебряная нить, маленький серебряный вестник из иного мира… Любит — не любит…
38,8. Розамунда даже обрадовалась. Такая высокая температура отчасти оправдывала… что? Да все: поганое настроение; обиду на Джефри, которому давно полагается быть дома, а его все нет и нет; кошмарный сон про бедную Линди. Ничего себе привиделось: столкнуть Линди с утеса — или что это было? Наверное, все-таки утес, там ведь шумели волны и завывал ветер, — а потом не помнить себя от радости. Ни страха, ни угрызений совести, как было бы в реальной жизни, если б вы неожиданно для себя пристукнули соседку, которую не перевариваете.
Она не переваривает Линди? Так оно и есть. Можно даже сказать — ненавидит. А кто не стал бы — на ее месте? Но вот что мучило особенно сильно: неприязнь никогда не мешала ей видеть многочисленные достоинства соперницы. Линди — забавная и веселая, энергичная и своеобразная. Даже добрая. На свой лад. По временам проявляет чудеса понимания и чуткости. Даже не скажешь, что она нарочно старается обидеть Розамунду или сознательно пытается разрушить ее брак. Вовсе нет. То, что происходит, гораздо тоньше и гораздо труднее поддается описанию. Это просто выражение лица Джефри; едва заметное изменение его голоса, когда он собирается произнести имя Линди; новая привычка бросить первый взгляд на ее дом, а не на свой собственный, когда по вечерам он отпирает ворота.
Как бы там ни было, Линди в этом не виновата. Другая никогда не бывает виновата. Вот какие у Розамунды современные взгляды! Виновата всегда жена, если она настолько перестала нравиться собственному мужу, что он вынужден искать утешения у другой женщины. Уж если кого и ненавидеть за создавшееся положение, то логичнее было бы ненавидеть себя, размышляла Розамунда… И вдруг ею вновь овладело сновидение. Ни малейшей логики в нем не было и быть не могло. В диком его грохоте голос разума звучал тонко, слабо, как щебет канарейки в клетке. Вновь накатило давешнее ощущение смертельной схватки… Сжатые в последнем усилии руки… И радость победы. Каким живым и ярким может сделаться простой сон, когда тебя лихорадит!..
Ну вот наконец и Джефри! Она услышала его торопливые шаги на лестнице. Неужели все-таки догадался, что утром ей нездоровилось?
Дверь распахнулась, Розамунда в неясной надежде приподнялась на кровати. Голова сразу пошла кругом. Это ведь и вправду так, ей не мерещится? На добром, усталом лице мужа — беспокойство и тревога, каких она не могла представить себе даже в самых смелых мечтах. Но похоже, на нее он и не смотрит, — во всяком случае, не замечает, что она лежит в постели.
