Не торговаться же с бедным многодетным отцом из-за пяти рупий! Тем более что я был горд своей победой, потому как на нее не рассчитывал.
— Ладно, — махнул я рукой, и в тот же момент еще какой-то низкорослый мужчина выхватил у меня сандалии из рук и, опустившись в пыли на колено, стремительно вколотил заклепки во все места соединения ремешков с подошвой.
«Вот это сервис», — подумал я, но он, как бы услышав мои мысли, возразил:
— Двадцать рупий, сэр.
— За что? Я уже заплатил!
— За каждую пять рупий. Сэр, у меня семеро детей!
— Клянусь вам, я в этом не виноват, — заявил я. — И я вас ни о чем не просил!
— Сэр, вы должны!
Короче говоря, сговорились мы на десяти рупиях. И опять помогли ему его дети.
Уже в автобусе, любовно разглядывая сандалии, я порадовался, как удачно их купил. Просили сорок, выторговал за двадцать пять — вот так-то! Дал, правда, тридцать, да еще непредвиденный расход на клепальщика — десятка. Итого — сорок рупий. А с меня просили? Сорок. Так сколько же я выторговал?
Больше я не пытался торговаться в Индии. На эту парочку я не в обиде: сандалии служат летом верой-правдой.
А на мадрасском пляже действительно могут быть удивительные встречи. В предпоследний день за мною увязался нищий. Это был молодой человек лет двенадцати, одетый в нитку с тремя бусинами на шее. Он вежливо, но настойчиво дергал меня за руку и что-то приговаривал. Но у меня не было уже денег, и хотя мне было жаль парня, я качал головой и время от времени говорил по-английски: «Иди, мальчик. Нет денег».
Но он все шел и шел за мною и все дергал и дергал за руку. Я сказал по-русски: «Мальчик, отстань». По-русски он не понимал.
Мы прошли уже километра два. Я вдруг вспомнил, что эту же фразу я знаю по-цыгански. А цыгане вышли из Индии. Может быть, он поймет так лучше? И я сказал:
— Джа, чаво. Ловэ нанэ!
Мальчик вдруг резко оттолкнул мою руку, выпятил живот с крантиком и гордо крикнул:
— Ноу хинди! Хир из Тамилнаду! Спик инглиш ор тамиль! (Никакого хинди! Здесь Тамилнад! Говори по-английски или по-тамильски!)
Вот это номер! Юнец без штанов разгуливает, а незамедлительно и точно классифицировал цыганский язык как один из индоарийских. И какое национальное самосознание!
Я вынул из кармана карандаш, который берег для гостиничного боя, и вручил юному языковеду.
Но тут из-за груды песка выскочила еще дюжина его коллег мал мала меньше и устремилась ко мне.
Доктор Кришнамурти и доктор Рао
Доктор Кришнамурти — доктор в прямом смысле, поскольку он терапевт, а доктор Рао, университетский преподаватель, по-нашему — кандидат философских наук. Оба, как я уже говорил, ездили с нами по индийскому Югу. Кришнамурти заботился о нас как врач, Рао — как администратор.
Доктор Рао — в полном противоречии с расхожими представлениями о южном темпераменте — был всегда невозмутим и спокоен. А южанином он был даже для Индии. Как уже видно по его джати, родом он был из дравидского штата Андхра-Прадеш, самого, впрочем, северного из южных штатов.
Доктор Кришнамурти, тамильский брахман, очкастый и щуплый, выглядел человеком без возраста: ему могло быть и двадцать пять, и сорок. Иногда нам удавалось есть в одно время, и я заметил, что ест он одни вегетарианские блюда, пользуясь только ложкой. Чем питается доктор Рао, мне заметить не удалось, но, во всяком случае, он пользовался вилкой и ножом на европейский лад. Прошу понять меня правильно: я не любитель заглядывать в чужие тарелки, но в данном случае мною двигала чисто этнографическая любознательность. В присутствии Рао Кришнамурти становился как бы незаметнее и тише (хотя и вообще был человек тихий и ненавязчивый), что тоже было понятно: один — начальник, а другой — подчиненный.
Доктор Рао довольно часто стал общаться со мной. Может быть, тому причиной была наша беседа у скального храма Махабалипурам.
Кубические сооружения храма сплошь покрыты барельефами, частью плохо различимыми, но больше прекрасно сохранившимися: слоны, боги, люди в юбках-лунджи и сари. Этот храм служил музеем, потому разуваться было не обязательно, тем не менее я заметил, что доктор Кришнамурти задержался у двери автобуса и спрыгнул босой, а подойдя к храму, молитвенно сложил руки.
У храма было немало людей, кто складывал руки, кто нет. И две тысячи лет назад толпились здесь такие же люди в таких же юбках, делали те же движения. Индусы очень серьезно (а для нашего удобства по-английски) обсуждали, кто и что изображено. Причем все знали подробности, хотя в толкованиях порой весьма существенно расходились.
— Были вы в Северной Индии? — спросил меня доктор Рао. — Видели Тадж-Махал?
— В Северной Индии не был, а Тадж-Махал, конечно же, видел на фотографиях в журналах и книгах.
— И как вам он нравится?
Мне показалось, что в голосе доктора Рао звучит оттенок напряженности.
— Жемчужина мировой архитектуры, — отвечал я искренне, — гордость Индии. Но, доктор, это ведь не только Индия. Это архитектура Востока.
Доктор Рао сжал мне руку.
— Вот именно! Вот именно! А это — Индия. Дравидский Юг — это Индия без иранского влияния.
С этой минуты доктор Рао у любого из памятников стал как бы моим личным гидом. Знал он — не в пример гидам-профессионалам — много, и знания его были точны.
Довольно скоро я убедился, что нашу страну он представлял себе тоже очень неплохо. Он разбирался в истории, знал даже, что литовский и латышский языки из живых европейских ближе всего к санскриту. Представлял разницу в росте населения наших республик. В общем, ученую степень имел не зря.
— Скажите, — спрашивал он у меня, — а не кажется вам, что развитие частной инициативы приведет у вас к такому же неравенству, как у нас?
Коммунистических взглядов он не разделял и часто вспоминал Англию, где стажировался. Хотя, судя по всему, наиболее милым его сердцу был путь средний между английским и нашим. Может быть, что-то на основе индийских традиций. Хотя среди этих традиций есть такие…
— Вы имеете в виду касты? — спросил я напрямик.
— И касты тоже. Здесь не все так просто, как кажется вам, европейцам. Возьмите неприкасаемых. Я сам много занимался этим. Большую программу проектировали в Андхре: помочь им получить землю, образование. Им резервировали места в университетах, на службе. Но скажите: если тысячи поколений вечно голодали, были унижены, их избивали за малейшую попытку протеста, разве это не могло не сказаться на потомках? Чисто генетически? И, кроме того, они оказались не способны вести крестьянское хозяйство. Ведь быть крестьянином — это работать не только мускулами, но и головой. А тысячи лет землевладельцы не позволяли им думать, только показывали каждый день, какую примитивнейшую работу делать.
