Я улыбнулся. Мне было чему поучиться у старых, как пещерные рисунки, сестер. У них был нюх. На ужасные вещи…
И я зашагал к кабинету. Тогда я был еще сравнительно неопытным в постановке диагнозов и сознавал, что мне не следует особенно задаваться. Я был достаточно критичен к себе, но очень надеялся на врожденную интуицию. Я шагал к кабинету, где меня ждал пациент, и испытывал сомнения. Хотелось бы идти туда с большей уверенностью в себе, но откуда мне было ее взять?
В последние годы я недостаточно читал, все время был чем-то занят: работал над какими-то телесценариями, писал в разные газеты, пил то с тем, то с другим на разных школьных и институтских тусовках выпускников. Вот почему во мне не было уверенности человека, который круглыми сутками саморазвивается и все знает. Но если задуматься, то и слава богу, что не было. Слава богу, что у меня не было этой абсолютной уверенности, вот я о чем. Мне довелось повидать столько глупостей, которые совершали люди с высоким мнением о себе.
Я вошел к пациентке. Повторюсь, ей было около сорока. Черные волосы женщины были прямыми и блестящими, как шерсть какой-нибудь дикой козы. Она наверняка могла бы считаться красавицей, только кого мы считаем красивой? Конечно, ту, которая навевает нам мысли о счастливом будущем. Мы представляем, как делаем с ней детей и как она гладит нам рубашку для воскресной прогулки. А в этой женщине не было ничего, что сулило бы покой и стабильность. Ее лицо, похожее на жабье, жирное и напряженное, как лицо человека, которого пекут в печи, было сковано ужасной, без проблеска мысли, маской. Она лежала, не двигаясь, челюсти были стиснуты, голова утоплена в подушке. Так выглядят обычно умирающие от столбняка. Но она определенно не была больна столбняком. А может быть, была? Нет, это был не столбняк. При этой болезни появляются и другие симптомы, прежде всего, тризмус, что означает «скованная онемевшая нижняя челюсть» — сказал я себе и подошел к койке.
— Здравствуйте! — произнес я и встал у изголовья. Я еще не успел выработать рутинную позу врача, стоящего у кровати больного. Я не знал наверняка, как мне вставать и куда девать руки-ноги. Так что я нагнулся над больной и взял ее запястье. Это был немного нелепый жест, но он имел свой смысл. При кататоническом ступоре, кроме неподвижности, наблюдается и скованность. Мышечный тонус повышен настолько, что конечности сгибаются и разгибаются, как восковая свечка. Это состояние напряжения так и называется — восковая гибкость. Да, она была напряжена, как сплетенные ветки дерева.
«Но кататонический ступор совершенно не совпадает с депрессивным. Это же абсолютно разные вещи, а, доктор И.?» — в уме обратился я к своей коллеге и задумчиво поднял глаза к потолку. Смотрел вверх, думал и держал негнущуюся руку.
Кататонический ступор характерен для шизофрении… «Ха! Ведь так, доктор И.?» — сказал я опять мысленно и еще глубже задумался. Да. Безумие было не тем, чего мне бы хотелось, но не было и тем, за что его выдавала доктор И. Это меня даже радовало. Шизофрения ни в коем случае не развивается от того, что погиб твой близкий. Она катастрофически необъяснима и автономна. Объяснять шизофрению смертью — все равно, что ждать цунами от океана только потому, что умер какой-нибудь родственник императора Японии. Да. По крайней мере, я так это чувствовал. Безумие не призвано облегчить нашу жизнь, объяснить наше беспорядочное бытие. Это сама жизнь. Другая жизнь. Да. Непросто.
— А ну-ка, посмотри на меня! — сказал я и наклонил голову к лицу больной. Оно отливало жирным блеском и было напряжено так, будто она сейчас рожала. Зубы сжаты, дыхание поверхностное и учащенное. Она молчала. Ни звука. Слышно было только легкое сопение.
— Ты… как себя чувствуешь? — спросил я и потянул ее за руку. Я не чувствовал неловкости от того, что мои вопросы повисали в воздухе.
— М-м… — сорвалось с губ женщины, но это не было ответом на мой вопрос, а просто звуком, вырвавшимся из ее напряженного горла. Губы медленно расплылись в лягушачьей гримасе, и в уголках показалась слюнявая пена. Женщина не могла говорить. И это совершенно не походило на депрессию. Я начинал злиться. Мало-помалу в пазухах моего носа стал собираться гнев, шипучий и колючий, как газировка. Неуправляемый гнев. Что за ерунда! — говорил я себе. Какая еще депрессия!
И вот я стою над этой совершенно непонятной больной: она не может говорить, не может двигаться, а я пытаюсь дать ее состоянию какое-то непонятное определение. Ха!
Я помнил, что в буквальном переводе с древнегреческого шизофрения означает «разорванная диафрагма». Какая нелепость! Я пытался говорить с очевидно сумасшедшей женщиной, которую будто переехал поезд. Ее душу переехал поезд, и ей нужна реанимация… а может быть патологоанатом.
Но в психиатрии реанимации нет, при этом нужно выяснить, действительно ли она страдает по погибшему мужу! Боже, какой бред! Она и правда выглядела, будто была раздавлена. Но не чем-то понятным, житейским. Это произошло не от потери. Такое состояние могло вызвать только Его Величество, уродливое и невнятное Безумие. И пусть некоторые пытаются объяснить его нарушением в обмене серотонина и допаминд. Оно все равно останется самым страшным и самым загадочным — сказал я себе. Только почему страшным? Потому что я его не понимаю?
— Эй, когда это с тобой произошло? Давно случилось? — спросил я и правой рукой приподнял голову больной за подбородок. Голова сопротивлялась. Вот еще один признак кататонического ступора — сказал я себе… только вот… с ее мужем это никак не вяжется. В конце концов, даже если перед нами очень-очень-очень тяжелая депрессия, тогда, возможно, она впала в депрессивный ступор, но не в кататонический. И если обнаружатся еще какие-нибудь симптомы шизофрении, диагноз «депрессия» снимут. Например… беспорядочное, отрывочное мышление… Или слуховые галлюцинации… М-да! И что мне делать?
Больная не отвечала и смотрела на меня. Но теперь ее глаза сверлили меня что есть мочи. Так, вероятно, выглядит человек, которого душат пакетом: он хочет что-то сказать, но полиэтилен мешает. Больная смотрела на меня своими красивыми карими глазами, и они выходили из орбит навстречу моим, в стремлении сообщить мне нечто важное.
Я чувствовал себя мучителем, пытающим еретика. Он уж и готов был во всем признаться, но не позволяло страшное усилие воли. Оно заставляло его стиснуть зубы и молчать. В нашем случае больной мешала не воля. Ей мешал полиэтиленовый пакет Безумия.
— Ответь!.. — ни с того, ни с сего начал я. — Кстати, ты слышишь голоса?
— М-м-м… — промычала больная, и ее глаза еще сильнее впились в меня.
— Ты чувствуешь себя подавленной? — спросил я. Черт побери, голоса свидетельствуют о шизофрении, а подавленность — о депрессии. Я вообще не был последовательным. Но что с того? Весь этот допрос был таким абсурдным, что я почти не осознавал, что за вопросы задаю. Я был юным инквизитором и пытал жертву глупыми вопросами. И что бы она ни ответила, результат был бы все равно один. Я собирался поставить ей один диагноз из двух, и от этого ей было никуда не деться: либо депрессивный, либо кататонический ступор. Мне оставалось выбрать и назначить соответствующее лечение. Словно бросить ее в костер. Нейролептиков или антидепрессантов.
