Батарея дала нестройный залп, Беллинсгаузен глянул в подзорную трубу и разочарованно запричитал:
- Сущее наказание! Снова даром сожгли порох! – прытко, как молодой, он подскочил к подчинённому капитану и стал что-то с жаром тому объяснять, тыкая пальцем в диоптр[117]. Капитан согласно кивал, не вынимая при этом изо рта курящейся трубки.
Максим несколько раз сглотнул, пытаясь восстановить слух после залпа, а затем потребовал у денщика подать и себе зрительную трубу.
- А в самом городе что же? – спросил он возвратившегося Беллинсгаузена.
- Поутру 33-ий егерский ударил в штыки на неприятеля и гнал того до самого монастыря. Но, после наведения моста, французы отбили город. Наши егеря, получив подкрепление людьми и лёгкими орудиями, укрепились в Спасской слободе и оттуда пальбой беспокоят лягушатников. – Беллинсгаузен снова приник к подзорной трубе и стал водить ею из стороны в сторону. Губы подполковника беззвучно шевелились. То ли седовласый артиллерист производил в уме сложные баллистические расчёты, то ли ругался про себя, на чём свет стоит.
Крыжановский тоже вскинул подзорную трубу и стал высматривать Адама Бистрома. Английское, хорошего качества стекло не подвело, и вскоре командир егерского полка обнаружился живёхонек, правда, с рукой на перевязи. Ранение, однако, не мешало Бистрому-младшему руководить боем. Его солдаты вели беглый огонь, не позволяя противнику подняться в атаку.
С деревянной церквушки, что перстом, указующим в небо, торчала посреди слободы, ударил колокол. Звон его полился над сражающимся городом. В окуляр трубы Максим рассмотрел звонаря. Молодой монашек с испуганным лицом что есть сил колотил в набат. Эх, ведь снимут юнца вражеские стрелки! Как есть, снимут!
- Оставаясь вашим секундантом, полковник, соответственно нахожусь в нетерпении относительно результатов затеянной с Толстым дуэли, – не отрываясь от подзорной трубы, обронил Беллинсгаузен.
Максим, особо не вдаваясь в подробности, объяснил, что дуэль не кончена.
- Не кончена, говорите? – с недоброй усмешкой переспросил подполковник. – Ну, так минут эдак через пять-десять закончится всенепременно. Благоволите взглянуть…
Крыжановский уже и сам увидел то, на что обращал его внимание секундант: под колокольный звон, с развевающимися знамёнами, в город входила русская линейная[118] пехота. Возглавляли её трое – все хорошие знакомые Максима: большой и косолапый генерал Семёнов, изящный граф Толстой-Американец и тщедушный отец Ксенофонт. Семёнов вышагивал, заложив руки за спину и куря сигару. Шпага генерала не покидала ножен. Толстой, напротив, держал в поднятой руке обнажённую саблю – ту самую, что подарил Максим. Точно таким же образом нёс воздетый крест отец Ксенофонт. Солдатские ряды шли прусским шагом, держа ружья на плече.
- Вчера, изволите ли видеть, – комментировал происходящее Беллинсгаузен, – генерал Семёнов во всеуслышание заявил Ермолову: коль тот ему доверит штурм, он возьмёт город без единого выстрела. Чистой штыковой атакой. И вот, полюбуйтесь, слово своё Семёнов держит. Но какого лешего рядом с генералом делает ваш Американец, коему надлежит быть с ополчением, одному дьяволу известно. Равно мне никогда не доводилось видеть, чтоб священники впереди солдат шли в бой. Но батюшкой, как я понимаю, руководит иная сила, нежели Толстым.
Что такое чистая штыковая, объяснять Максиму надобности не было. Солдатам в таких случаях велят ружья не заряжать, держать их на плече с примкнутыми штыками, «ура» не кричать, идти молча, парадным шагом. Сблизившись на короткую дистанцию с противником, брать ружья наизготовку и бить штыком. Чисто русская тактика.
«А что же неприятель?» – Максим перевёл взор левее. За двухэтажной бревенчатой постройкой он увидел немалое скопление французов. В окнах здания тоже обнаруживалось движение. Прежде, чем их достанут русские штыки, враги успеют дать не менее двух залпов, а затем спокойно отступят к другому укрытию.
Беллинсгаузен совершенно прав: жить троице героев оставалось не более пяти минут. Со смертью Толстого затянувшаяся дуэль окончится и не будет более опасного соперника в любви. Последнюю мысль Крыжановский додумывал, уже хватая Беллинсгаузена за плечо.
- Фридрих Иванович! Прикажи развернуть пушки и дать залп по засевшему неприятелю! Не медли, дружище, время уходит!
Подполковник посмотрел в глаза Максиму, прищурился, кивнул и стал отдавать распоряжения обслуге двух крайних орудий.
Максиму казалось, что солдаты ворочают ганшпигами[119] неимоверно долго. Когда же, наконец, единороги глянули в верном направлении, он бросился к ним и принялся колдовать подле квадранта[120]. Артиллерийский капитан оборотил к Беллинсгаузену недоумевающее лицо и молча указал чубуком трубки на Максима. Подполковник пожал плечами, состроил гримасу и тоже без слов отмахнулся: пускай, мол.
В это самое время в Малом Ярославце французские стрелки высыпали из-за здания, встали цепью и дали залп по наступающей русской пехоте. В первой шеренге многие упали. Повалился на землю и отец Ксенофонт. Но тут же встал, выпрямился, поддерживаемый графом Толстым и снова поднял перед собой крест. Лицо батюшки залила кровь, но держался он твёрдо. Французы спрятались в укрытие. Следующий их залп будет почти в упор.
Покончив с наведением обоих орудий, Крыжановский медленно, будто боясь неосторожным движением сбить прицел, отступил на шаг, нащупал воткнутый в землю фитильный пальник[121] и благоговейно поднёс его к запалу. Единорог с грохотом отправил тяжёлую, сыплющую искрами бомбу в адский полёт. Вслед за первым бронзовым монстром натужно ухнул его собрат. Максим жадно приник к подзорной трубе и успел увидеть, как деревянная постройка, укрывавшая неприятельских стрелков, вздрогнула от прямого попадания двух бомб и грузно осела, превратившись в аморфную груду брёвен. Выбирающиеся из-под руин французы тут же стали напарываться на оказавшиеся теперь рядом русские штыки. В гуще сражающихся на миг мелькнул Толстой. Он поставил ногу на грудь поверженного врага и выдернул из неё крепко засевшую саблю. Тут же графа поглотила круговерть рукопашного боя и, как ни всматривался Максим, знакомой ладной фигуры более не примечал.
- Гонят! Гонят супостата! Истребляют до полного изничтожения! К самому монастырю докатились! Ура! Город теперь наш! – Беллинсгаузен, подбросил в воздух шляпу, поймал её и одарил Максима светлым старческим взглядом. – Да ты просто бог войны, замечательный мой человек!
