Он никому не рассказал, что Эрле могла быть дочерью Василия:кое-кто еще помнил удалого русского, который обгонял на скачках первейшихнаездников, а потом неожиданно угнал лучшего коня и увез на нем старшую сеструсвоего побратима Хонгора. Стороною, годы спустя, дошла до улуса весть, чтобеглецам удалось-таки добраться до Царицына, однако Нарн, родив мертвогоребенка, и сама умерла от родильной горячки, а Василий после того уехал Волгоюна север.
Не скоро полиняло пятно позора, которым покрыла Нарн семью;имени дочери до самой своей смерти не разрешал упоминать старый Овше, но всердце Хонгора, вопреки всему, до сих пор таилась жалость к этим двум такиммолодым и красивым созданиям, вдруг заболевшим любовью, словно неизлечимойболезнью. Поэтому он и промолчал: не хотел, чтобы к Эрле плохо относились вулусе. И без того хватало настороженности и недоверия, да еще Анзан все времяподливала масла в огонь…
Хонгор не судил жену строго. Ревность и рагни [29]сделает шулмусом!
Он вообще никогда не осуждал людей, а старался понять их. Ион, конечно, понимал, что рано или поздно, когда Эрле всплывет со дна своихмрачных раздумий и очнется, и почувствует, что вновь живет, она непременнозахочет уйти к своим.
Хонгор понимал: он может заставить ее носить шелковый терлыки теплый суконный цегдык, какие носят все калмычки.
Он может велеть ей упрятать косы под платок, что подобаеттолько замужним женщинам.
Он может уложить Эрле в свою постель, велев Анзан убиратьсяза занавеску, на тощую кошму, под старенький учи. Но ведь это ничего неизменит, она останется чужой – русской.
Хонгор пытался расспрашивать, что с нею случилось в степи;Эрле молчала.
Она была молчалива и послушна, безропотно исполняла всепричуды Анзан; и если не сидела за прядением, не скребла, отмывая, котлы,донджики и тавыги [30], то бродила вокруг улуса, глядя натраву, на небо, на последних, еще не улетевших птиц… И каждый раз, возвращаясьс пастбищ, на которых Хонгор собирал свои табуны, готовясь к перекочевке, онбоялся, что больше не увидит Эрле, что она ушла в степь и не вернулась. И когдаАнзан, бормоча что-то о коварных смутителях, которые после смерти попадут вкровавое море, где они будут плавать, не в силах достичь берегов, все жеприводила Эрле, найдя ее где-нибудь, где текла вода и шумели невысокие деревца,Хонгор твердо знал, что отдал бы десять лет жизни, чтобы узнать, о чем онадумает, глядя на воду, слушая шум листвы, о чем она все время молчит.
* * *
О чем же она думала?
Ее думы были отчасти думами Эрле, которая изо всех силпыталась выжить в чужом мире, среди чужих людей, а отчасти думами Лизы оЛеонтии.
Только теперь пришла к ней истинная боль утраты,единственным спасением от которой были слезы. Хонгору, как мужчине, не понятьбыло, что вовсе не страх перед степью, не злые чары близко глянувшей в глазасмерти удерживали ее в улусе. Здесь она была не одна! Здесь, между откровеннойненавистью Анзан и тайной любовью Хонгора, она была словно меж двух стен,худо-бедно сдерживающих напор любого ветра Судьбы. Конечно, окружи ее одна лишьненависть, она предпочла бы убежать куда глаза глядят. Но смуглое, худое лицоХонгора… его узкие, темные глаза, жаркий взгляд, проблеск улыбки на твердыхгубах, его негромкий, очень низкий голос, звук которого иногда заставлял Эрлетрепетать от непонятного, непостижимого, радостного страха… Выражением лица,голосом, взглядом он словно бы всегда обнимал Эрле, защищал ее; и если она очем-то жалела, то лишь о том, что он почти не позволяет своим чувствампрорываться на волю. Эрле иногда даже радовалась ненависти Анзан, потому чтопри ее вспышках привычная сдержанность Хонгора изменяла ему.
Иногда ей так остро недоставало тепла, что она принималасьвозиться с Хасаром и Басаром, сторожевыми псами Хонгора, которые, к вящейярости Анзан, прониклись к Эрле беззаветной, жаркой преданностью и, думалось,только и мечтали, чтобы Эрле почаще дразнила их, бегала с ними взапуски, таскалаза пушистые, скрученные колечками хвосты или трепала за загривки, а Хасар иБасар могли бы, пыхтя, скакать вокруг нее, класть ей лапы на плечи, норовялизнуть в нос, потом вдруг упасть в блаженном бессилии, вытянув лапы, умостивкудлатые морды ей на колени и счастливо щуря глаза. Их живое, телесное теплогрело ее выстуженную душу.
Вообще говоря, Хонгор тоже был для нее чем-то вроде Хасара иБасара. Но об этом не знали ни он, ни она сама.
Тяжелее всего ей было вспоминать о гибели Леонтия потому,что она не переставала ощущать неявную, смутную обиду на него. Леонтий былвиноват в том, что не обладал той храбростью, которая не только заставляетчеловека сделать один решительный шаг, но и идти дальше своим путем и добитьсяпобеды. Потому он погиб. Ведь Судьба всегда на стороне сильных и храбрых!Леонтий был виноват в том, что всегда словно бы страшился своей любви к Лизе.Потому эта любовь не пылала костром, не цвела пышным цветом, а как бы тлеларобко, с оглядкою, с боязнью, что вот-вот обрушится дождь и загасит этоттусклый огонек. В этом страхе и крылось его мучение. Лиза догадывалась, чтоЛеонтий не был счастлив с нею, ибо чувствовал, что она как бы все время ждет отнего чего-то другого или видит в нем кого-то другого. Так оно и было. Но Лизани за что бы в этом не призналась ни ему, ни себе. И вот теперь все кончилось;и особенно тяжко было ей от упреков больной совести: заходилась в рыданиях,глуша их мягким, душным мехом учи, которым накрывалась на ночь…
Струились дни. Таяли в небесах косяки птиц, мертво шелестелатрава. Зима глядела в глаза.
Эрле боялась цоволгона. Это была новая неожиданность,которая могла вновь изменить течение бытия. С уже обжитыми, привычнымигорестями и радостями.
Но все-таки этот день настал.
* * *
Анзан скатала последний ковер, выбросила уже ненужный,пропитанный салом кизяк (у Эрле от чадного света болели глаза, и она соблегчением подумала, что хоть на несколько вечеров будет избавлена от дыма ивони), комком овечьей шерсти, намотанным на укрюк, обмахнула сажу с дымовогоотверстия – ортке. Потом взяла два маленьких узла со своей самой наряднойодеждой и украшениями, а Эрле велела выносить все остальное: утварь, тяжелыешубы, повседневную одежду, постели. Все это Хонгор проворно навьючил на четырехверблюдов, после того как напоил их напоследок из цандыка [31]возле кибитки.
Хасар и Басар, ошалев от непривычной суеты, бессильнорастянулись на траве, вывалив длинные розовые языки.
