— Анатолий Степанович, — резко и зло сказала Евгения, твердо чеканя слова. — Если вы боитесь, что я потребую жениться на мне, то вы заблуждаетесь. Мне не нужны ваши жертвы…
Она сделала рукой отталкивающий его жест и отошла к окну. Из глубины комнаты ее контур казался выразительным черным пятном с резкими краями. Она все делала так, как он учил ее когда-то. Она была его лучшей ученицей, его гордостью.
— Женечка, милочка, как же так… — растерянно бормотал он, чувствуя себя предателем, слабым, никчемным человеком, но никак не мужчиной, ответственным за поступки. — Ты же знаешь, у меня Вера, дети… Я не могу…
Он чувствовал себя трусом, подлецом, преступником. Как школьник, виновный в гибели пойманного воробья, которого он затискал до предсмертного сипа из раскрытого клюва. Он хотел бы все исправить, если это возможно. Он думал, как она несчастна в этой ситуации, бедная, милая девочка, мать его ребенка…
Такие мысли крутились в его голове, пока, подняв растерянное лицо, он не заметил сияющий торжествующий взгляд. Тогда он еще не понимал в полной мере, а лишь подспудно подозревал — она совсем не столь несчастна, как можно предположить. Едва только Евгения заметила тень недоумения, скользнувшую по его лицу, она умело потушила сияние в зрачках, снова стала грустной и жалкой. Ее опять хотелось спасти, ей опять хотелось помочь…
Теперь, через столько лет, Кабаков понимал, что беременность была точно рассчитанным ходом, Это был вечный мат, поставленный умелым шахматистом. Ученик победил учителя. Она одним махом стала из ученицы женщиной, которая до конца жизни будет иметь над ним огромную власть. Власть, которую нельзя разрушить, от которой нельзя скрыться — она мать его ребенка.
Теперь всю жизнь он вынужден будет нести огромное чувство вины по отношению к ней и к маленькой Олечке. И эта вина, которая в нем сохранится до смерти (она точно рассчитала), сплела такие силки, из которых ему уже не выпутаться. Единственное, что ее оправдывало, — это то, что силки были сплетены с любовью. Именно с любовью.
Сначала он подозревал в ее поступке деловые соображения, желание обеспечить себе место около него, но впоследствии убедился — что угодно, но только не расчет руководил ее действиями. Как только беременность стала слишком явной, она ушла из театра, уехала к родителям и там провела время, достаточное, чтобы его опасения относительно того, что их связь раскроется, развеялись как дым.
Она появилась много позже, бледная, измученная сидением с маленьким ребенком и вечными скандалами с его мнимым отцом. Кабаков тогда тщетно пытался ей помочь. Евгения отвергала его денежную помощь, снималась в каких-то эпизодах, пробавлялась на вторых ролях, может быть, из гордости, а может быть, для того, чтобы он сильнее чувствовал груз своей вины. А потом ее заметили, стали приглашать сниматься. И только после того, как она ощутила свою нарастающую с каждым годом силу, Шиловская согласилась вернуться в театр. Чтобы каждый день быть рядом с ним — так теперь считал Кабаков.
«Да, она любила меня, — удовлетворенно подумал Кабаков с гордостью бывалого ловеласа. — Любила одного меня всю жизнь, с первого курса училища».
Это он знал точно, именно потому, что Евгения никогда не говорила ему слова любви. Он ощущал это ежеминутно, ежесекундно, начиная с того давнего времени, когда он, мастер, уважаемый актер, входил в комнату для занятий и ловил на себе упорный взгляд серых, распахнутых настежь, обожающих глаз. И потом все эти годы она не стремилась давать ему доказательства любви, может быть, даже стыдилась ее, но любила так, что если бы он вздумал позвать ее, то, конечно, она бы пошла за ним и в огонь, и в воду, и сквозь медные трубы… Впрочем, медные трубы — это была ее специализация.
С годами бурные страсти пошли на убыль. Кабаков быстро постарел и после смерти жены выглядел отвратительно. Он даже не предполагал, что такая молодая женщина, как Евгения, захочет разделить с ним остаток жизни. Она развелась со вторым мужем. (Немало вытерпел, должно быть, бедняга, под ее каблуком!) Утешала Кабакова как могла — верный, нежный, преданный друг.
Они гуляли в Нескучном саду. Под ногами шуршали ворохи ржавой ломкой листвы, задувал холодный северный ветер, грозивший мокрым снегом.
— Анатолий Степанович, вам нужен уход, вам нужна забота, женская забота, — говорила она, заботливо кутая его горло в толстый колючий шарф. — Я хотела бы помочь вам справиться с одиночеством… Я очень хорошо знаю, что это за штука… И Лелечка была бы тогда с нами…
И он, убеленный сединами человек, которому уже нечего бояться, кроме смерти, вдруг испугался. Ощутил забытый, подкожный ужас, сходный с тем, который испытал пять лет назад. Снова ощутил чувство вины, которое тлело в нем все эти годы, и паническое, острое желание сбежать.
Ему представились насмешливые разговоры по поводу их брака. Сплетни о долгой связи, будто бы тянущейся еще с училища, разговоры о том, что во время гастролей по стране они… Известие о том, что он отец Олечки Шиловской… Именно он, а никакой не Руф Батаков, угрюмый бородач, вечно пахнущий разбавителем для красок!
И это именно в тот момент, когда он вот-вот должен получить незаслуженно обходившее его долгие годы звание народного артиста! Когда в правительстве подали представление на орден! Когда его должны выдвинуть в лауреаты Государственной премии!
Его ужасу не было предела. И вся его благополучная жизнь может быть разрушена в один момент. Все итоги его долгой трудной артистической карьеры пойдут прахом, потому что эта женщина… Кто знает, что ждет его после! Он пожилой человек, ему хочется спокойной старости и заслуженного уважения, а в браке с Евгенией покой ему будет только сниться! Кабаков прожил долгую, далеко не безоблачную жизнь, и теперь ему не хотелось в одночасье лишаться покоя и уважения окружающих.
Тогда же, после неудачного разговора о женитьбе, Шиловская, сделав вид, что ничего не произошло, мимоходом сообщила, что пишет некую небывалую по силе разоблачения и обнаженности книгу…
— Я ведь, Анатолий Степанович, сейчас писательством занимаюсь понемножку, — поделилась она в один из дружеских вечеров в компании «своих».
— Что же, Женечка, ты пишешь, стихи небось? А? — снисходительно спросил он, довольный, что более никаких поползновений на его свободу не предвидится.
— Стихами такое не скажешь, — туманно сообщила Евгения, грея в ладонях бокал с шампанским. — Я назвала бы это лирической прозой… Впрочем, кажется, получится больше прозы, чем лирики.
— О, Женечка, почитай нам что-нибудь, — просили наперебой друзья.
— Не знал, не знал, что ты писательством балуешься, — добродушно засмеялся Кабаков. — Про любовь, наверное, пишешь. Про страдания…
— А как же без них, без страданий… Но пишу в основном про свои страдания… От разных людей… Пишу про моих близких и не очень близких друзей, мужей, любовников…
Она уставилась на него испытующим взглядом: понял ли? И улыбнулась лукаво уголком губ: понял. Кабаков замер. Что-то еще она задумала?
