Хобби (англ. hobby) — какое-либо увлечение, любимое занятие на досуге.
До самой сути.
В работе, в поисках пути.
В сердечной смуте.
До сердцевины.
Б. Пастернак
ПРОЛОГ
1945 г. Германия
«…Но спят усачи гренадеры в равнинах, где Эльба шумит…» — читал по памяти стихи великого поэта капитан Никифоров, выходя на высокий откос узенькой, вьющейся в саксонской долине реки и считая, что тот был не совсем прав.
От ранней июньской жары Эльба обмелела, и на ее обнажившихся глинистых берегах солдаты из комендантского взвода в черных трусах по колено и рыжих сапогах играли в футбол.
Капитан Никифоров уже давно и безуспешно считал дни до отъезда на родину. Ему порядком надоела безалаберная и суматошная работа в комендатуре. Но особенно злили их, офицеров-фронтовиков, волею судьбы и командования направленных в комендатуры маленьких немецких городков, бесчисленные своры адъютантов, которые паковали своим полковникам и генералам, отбывающим домой, тяжеленные чемоданы, коробки и короба и забивали до отказа мебелью и сервизами товарные вагоны — теплушки.
Но узкая немецкая железнодорожная колея не стыковалась с российской, и, вместо того чтобы перегружать трофеи из вагона в вагон, умельцы придумали более простой способ: кранами поднимали вагоны в Бресте и подгоняли наши, отечественные оси. В короткое время покоренная Германия почти полностью лишилась таким образом своего вагонного парка. И тогда Жуков издал суровый приказ: перегружать. Вернуть все на место он, конечно, приказать не смог бы: испокон веков поверженная страна отдавалась на милость победителя. Фрицы, чтобы быть справедливым, половину России вообще в пепелище превратили, в кладбище. Так что причины церемониться никто не видел.
Первой жертвой, рассказывали, оказался какой-то не совсем трезвый полковник, который, вопреки приказу, камнем встал у дверей собственной теплушки. Там его и расстрелял патруль, без всякого суда и следствия, чтоб прочим неповадно было. Впрочем, было это или нет, никто твердо не знал, хотя очевидцев называли охотно, как во всякой солдатской молве.
Но все это можно было бы назвать пустяками по сравнению с тем, что творили энкавэдэшники. Эти молодцы в фуражках с синими околышами вообще никакой меры не знали и ничьим приказам не подчинялись. Их в меньшей степени интересовали вещи, которые запихивали в свои чемоданы строевые офицеры, — тряпки, ткани, швейные иголки и прочая необходимая хозяйственная мелочь. Эти работали по-крупному. У них пользовалась успехом тяжелая дубовая мебель стиля «рейхстаг», коллекционное оружие, драгоценный мейсенский фарфор и — картины, картины, картины. Все, что прошло мимо ока государственной комиссии, возглавляемой опытными московскими искусствоведами. Чей особый приказ они выполняли, капитан Никифоров, конечно, не знал, но мог догадываться.
Сам он тоже не считал себя полным дураком. Да и профессия довоенная — школьный учитель рисования и черчения — помогала отличать копии от подлинников. А того и другого здесь, в этих благословенных саксонских краях, где сам Бог велел быть и развиваться искусству, хватало с избытком. Поэтому и себе на дорожку капитан успел кое-что подобрать. Пройдет время, и находки больших денег стоить будут. Базарить только на этот счет не следует.
Перед обедом на «виллисе» примчался из соседнего Мейсена майор Титаренко. Был он уже изрядно под хмельком, но за баранку держался крепко и шофера с собой не взял. Зайдя враскачку в комендатуру, он стянул с потной головы привычный танковый шлем и, размахивая им, осушил полный графин воды. После чего молчаливым жестом руки позвал Никифорова выйти.
Прошли по синеватой отполированной брусчатке улицы и уселись на каменной скамье под раскидистым столетним платаном. Титаренко был зол и напряженно сопел.
— Что случилось? — Никифоров понял, что просто так майор не стал бы тащить его на улицу. Значит, не хотел лишних ушей, которых в любой комендатуре всегда было в достатке.
— А! — тот резко обернулся. — Представляешь, Ванька, какие суки! Терпежу больше нет! То ему подай, это ему обеспечь! Где транспорт? Где солдаты на погрузку? И все им, сукам, мало, мало… Никак не нажрутся!..
Никифоров сообразил, о ком речь. Снова помощника коменданта Мейсена господа «синие околыши» заставляют грузить вагоны наворованным.
— Ты Костю моего помнишь? — неожиданно спросил Титаренко.
— Грачева, что ли? — удивился Никифоров. — А чего я помнить-то его должен, когда он вчера у меня был?
— Арестовали его.
— За что?! — вскинулся Никифоров.
— Вот и я также: за что? Знаешь, чего ответили? За разглашение особо важной государственной тайны! А тайна-то их — тьфу! — Майор зло плюнул. — Были у нас на той неделе представители из французской администрации. Интересовались, что мы нашли из наворованного фрицами в ихних музеях. А Костя возьми да и ляпни: гравюры были — и назвал какого-то художника. Я ж в высших искусствах ни хрена не петрю: помню, были картинки с голыми бабами. Целая папка. А кто их рисовал, мне ведь, сам знаешь… Ну французы и прицепились. И, как на грех, особисты прискакали. Это чтоб мы, значит, какого-нибудь дерьмового секрета на Запад не продали. Короче, французы к ним. Те в ответ: не было такого. Кто сказал? Мать их… Французы-то уехали, а Костю — за жопу.
Старший лейтенант Грачев работал в дивизионной газете художником. И когда комиссия московских искусствоведов отыскивала и брала на учет спрятанные немцами ценности Дрезденской художественной галереи и других музеев,
Костю тоже привлекли по требованию москвичей — как человека, знающего дело.
— Говорят, за такое преступление ему червонец грозит, не меньше.
— Они там что, совсем охренели! — взорвался Никифоров. — Сами ж пудами воруют!
— Вот и я, — ткнул в капитана указательным пальцем Титаренко. — А мне в ответ: ты, майор, еще разок вякнешь, погоны сорвем, а самого в запломбированном на родину, только в другой конец. Понял? — Титаренко вдруг вскочил и махнул капитану рукой: — Пошли за мной.
Он достал с заднего сиденья «виллиса» небольшую папку и, не раскрывая, протянул Никифорову.
— Костя сказал, чтоб я ее тебе отдал, ему она уже без надобности. А ты спрячь и язык свой засунь в жопу. Понял? Ничего не видел, не слыхал и не знаешь. И ни с кем не знаком. Держи.
Титаренко прыгнул на сиденье, как в седло, дал газ и, отлетев уже на десяток метров, затормозил и снова обернулся. Запечатал свой рот ладонью, а потом крикнул:
