59
Якоб звонил все чаще. Наконец к телефону подошел Ерун, и разговор с ним был нелегким. Очевидно, я достиг уровня, на котором мое соскальзывание в пропасть стало заметно всем. Внешний мир все сильнее вмешивался в мое существование. И я понял, что вошел в зону риска. Это могло бы разбудить меня.
Но чтобы окончательно проснуться, потребовалась встряска посильнее.
После почти трех недель апатии Сэм пригласил меня в свою студию. Там он рассказал, как ему видится будущее. Он больше не хочет, сказал он, демонстрировать миру свое прошлое. Он считает, что совершил ошибку. Он сам придумал эту книгу, но теперь не понимает, как ему могла прийти в голову такая идиотская идея.
Кроме того, добавил он, если бы Сабине понравилась книга, она, несмотря на ссору со мной, конечно, связалась бы с ним. Ясно, что она разочаровалась в нем и его книге и сбежала, чтобы не говорить ему об этом.
Он полагает также (тут его голос упал до шепота), что Сабину неприятно поразило, в какую панику он впал из-за болезни Анны. Он не мог простить себе невнимания к Сабине и того, что ревновал ее ко мне.
Вот тут-то я и проснулся.
Если я не привезу домой книгу, я потеряю все. Чем смогу я объяснить свое столь долгое отсутствие? Что смогу предъявить коллегам? Этой книгой должна была начаться серия, на которой мы намеревались строить всю будущую работу, на которую все рассчитывали, хотя даже я не знал еще, что в нее войдет. Более того, я ни секунды не верил, что книга Сэма или его поведение имели что-то общее с исчезновением Сабины. Я и сам не знал почему, я мог только гадать — но я был абсолютно уверен: все дело во мне.
Я попробовал объяснить ему, что Сабина — другая, не упрямая, не глупая. Но Сэм был абсолютно уверен в своей правоте. И я не знал, как его переубедить.
Я так и не рассказал Сэму, что за отношения были у нас с Сабиной, хотя он всячески старался показать, что кое-что об этом знает. Я боялся ввести его в еще большую депрессию.
60
Я никогда особенно не интересовался марксизмом, но его главная идея, придуманная, чтобы руководить массами и вести их за собой, легко сочеталась с моими собственными взглядами. Verelendung[46]. Пробуждение. Революция.
За прошедшие недели мое Verelendung достигло предельной глубины, стало беспросветным и непреодолимым, ощущение времени, цели и желаний отодвинулось так далеко, что оставалось только пробудиться.
Сэма мой отъезд огорчил, но я не оставлял его лишенным цели в жизни. Анна требовала постоянного внимания. Я же мог обрести свою цель только в Голландии. Или лучше сказать — обрести вновь? За какую ужасную ошибку, совершенную в прошлой жизни, я расплачиваюсь?
Мои планы были не вполне ясными, но, во всяком случае, я точно знал, что в Лос-Анджелесе меня ничего больше не держит и что дома я навредил множеству людей, но, возможно, если как следует постараться, у меня есть еще шанс все исправить.
Это было пробуждение.
Революция состояла в подтверждении даты моего обратного рейса: 25 января. Едва войдя в самолет, я почувствовал себя так, словно уже вернулся. Жуткая усталость сразу навалилась на меня: с одной стороны, я вроде бы дома; с другой — должен целых одиннадцать часов чего-то ждать, запертый в пространстве, полном мерзкого, перегоняемого кондиционерами воздуха.
Летаргия исчезла от хлынувшего в кровь адреналина, когда я вспомнил об ответственности перед людьми, говорящими на родном мне языке, живущими в мире, намного более понятном, чем тот, за океаном, где я завел новых друзей.
И все-таки жизнь моя обогатилась новыми красками; в безразличном, неугомонном Лос-Анджелесе я чувствовал себя уютнее, чем ожидал. Сидя в просторном, но душном самолете, я понял, что уже начал тосковать по безжалостному, ослепительному свету, бесконечному океану и небу, на фоне которых людская суета выглядела абсолютно ничтожной.
В Лос-Анджелесе становится понятно многое: и то, что естественный результат славы — потеря стыда; что чувство меры исчезает и звезды получают гонорары в десятки миллионов; что остальные чувствуют себя ничтожно малыми в сравнении с ними и разочарование от собственной неполноценности вырастает до небес.
Но мне не хватало Сабины. Шок сменился чувством пустоты. И дело не в ее загадочном исчезновении, она была мне женой, всегда: той, единственной, которая меня понимала, которая смеялась надо мной, пока чужая, враждебная сила, живущая в ней, не отобрала ее у меня.
Она не могла меня покинуть оттого, что я сомневался. Или могла? Или причина ее исчезновения кроется в том же, что и в прошлый раз? Было почти непереносимо до сих пор ничего не знать об этом.
Но что бы там ни было, она ушла, и ушла по своей воле.
Я не собираюсь больше ее искать. Она слишком сильно меня оскорбила, чтобы я искал примирения.
Только это я и мог бы ей сказать.
61
Первый час в самолете я проспал. Мне приснилось, что я застукал Сабину с Сэмом, голыми, в моем номере, в постели, окруженной решеткой. Я вошел и увидел голую задницу Сэма, белую и зловещую, над ее раскинутыми ногами. И заорал: «Нет! Я не уехал!»
Они оставались в том же положении, словно окаменели — или умерли.
Задрожав от ужаса и гнева, я проснулся. Слава Богу, рядом со мной никто не сидел. В горле пересохло. После этого я не решался снова заснуть. Я попросил у стюардессы стакан воды. На маленьком экране было видно, сколько миль нам оставалось лететь, — чудовищное расстояние. Нарисованный самолетик, похожий скорее на дротик, чем на «боинг», сдвинулся еще на полсантиметра по нарисованному глобусу.
Я достал из сумки толстую рукопись, которую побоялся сдать в багаж. Теперь никто не может запретить мне прочесть ее. «Долгий путь до The Milky Way». Я снова услышал, как она прочитала название — медленно, запинаясь, как дитя, едва выучившееся читать.
Ее бледное лицо… Неужели она могла рассердиться, приревновать? За то, что Сэм написал это, не позволив ей вмешаться? Как могла она нанести ему такой удар в спину? Еще одно подтверждение ее чудовищного эгоизма — я бы себе такого никогда не позволил.
Я должен прочесть рукопись, чтобы хоть что-то хорошее случилось благодаря бегству Сабины.
62
Было время в моей жизни, когда я хотел все знать. Я читал «Пепел на ветру» Прессера, «Королевство Нидерланды» Ло де Йонга, книги Примо Леви и Эли Визеля, Филипа Механикуса и Давида Кокера, Абеля Херцберга и «Дневник» Анны Франк, Аарона Аппельфельда и Синтию Озик[47]. Все это я прочел тайно, ни с кем не обсуждая прочитанное, даже с папой. Особенно с папой.
