Стояла чудесная солнечная погода. Мой мобильник, прицепленный к ремню, безмолвствовал. В полдесятого я позвонил Сэму из кафе «Ньюсрум». С трудом выслушал его рассказ — мне было не до этого.
Анна произнесла его имя и впервые написала несколько слов на листке бумаги: «Я тебя люблю».
Голос Сэма дрожал от избытка чувств: он был горд, счастлив, потрясен до глубины души.
— Мы женаты уже сорок лет, Макс. Последние годы не были легкими, и для нее тоже. И после всего этого первое, что она написала… Удивительно, правда?
Меня поразило то, как он об этом рассказывал. Словно для Сэма это была такая же удивительная новость, как и для меня.
Или нет?
— А кстати, Сабина… Ты с ней, случайно, не разговаривал? — вдруг спросил Сэм. — Я хотел… она что-то уже прочитала?
— Нет, я с ней еще не говорил.
— Она дома?
— Думаю, что нет, — кажется, она собиралась в Сан-Диего, фотографировать.
— А ты-то где?
— Завтракаю в кофейне на Уилширском бульваре.
— Все в порядке?
— Все в порядке, Сэм.
— Если что-то случится, сразу звони, ладно?
Сэм, конечно, был старым показушником, но о такой чуткости, как у него, можно было только мечтать. Мне стало стыдно.
— Конечно. Буду держать тебя в курсе.
За это утро я прочел две газеты, купил три рубашки и две пары брюк (доллары были дешевы). Времени я почти не замечал.
В три часа пополудни я позвонил родителям, чтобы поздравить их с Новым годом. В Голландии была полночь. Я стоял посреди залитого солнцем бульвара и слушал папин растерянный голос:
— Макс? Боже мой, где ты? — Словно теперь, когда мне пришлось так далеко уехать, он выкинул из головы мои дела. Потом спросил: — Ну, и как, что-то получается с книгой этого старого зануды?
Мама спросила о Сабине, очень осторожно, словно боялась, что от ее любопытства Сабина исчезнет, как легкий дым.
— Все хорошо, — сказал я. — Она уехала в Сан-Диего.
Мама решила, что это в Мексике, и я услышал возмущенный рев поправлявшего ее папы. В Амстердаме гремели петарды и со свистом взлетали ракеты, и это мне тоже было слышно.
54
Без четверти пять солнце нырнуло в океан, окатив его множеством разноцветных огней. Я как раз ехал к Сабине и невольно наблюдал весь процесс от начала до конца. У меня не было настроения наблюдать заход солнца. Почему-то этот парад красок вызвал у меня неприятное чувство, словно я потерял что-то необычайно важное. Вселенная внезапно приоделась в великолепный костюм, небо было во много раз просторнее, чем в Голландии, и я не мог понять, то ли это — подготовка к грандиозному празднику, то ли — его конец. Меня, во всяком случае, не пригласили.
Когда солнце полностью погрузилось в океан, последние его лучи окрасили все вокруг в розовый цвет, и автомобили с горящими фарами помчались в быстро сгущающейся тьме по набережной, как вспугнутые звери, я понял, что главная ценность такого ежедневного аттракциона, как заход солнца, состоит в том, что, повторяясь снова и снова, он всякий раз — уникальное событие, величественная красота которого убеждает нас в том, что и мы должны всякий раз стремиться к тому, чтобы сделать свое дело лучше, чем прежде.
Для таких людей, как я, не существует ни комфорта, ни прощения. Мы слишком часто ошибаемся.
55
В десять минут шестого я добрался до Сабины. Ее машины не было на стоянке. Впервые за весь день мои дурные предчувствия обрели почву под ногами. Я почувствовал почти облегчение оттого, что можно было начинать волноваться.
Записка лежала на низком мексиканском столике. Начало подчеркнуто толстым красным фломастером: ДЛЯ МАКСА. Аккуратно прибранная комната. Гуру не было. Огненно-красный кофр тоже исчез. И полочки в ванной опустели.
Я подобрал письмо и сунул в карман. Я не собирался его читать. С меня было довольно. Я вышел из дому и поехал к себе в отель. Самолетов сегодня больше не было, я навел справки. У меня в холодильнике стояла бутылка водки. Ровно в двенадцать я спустил письмо в унитаз и налил себе первую рюмку.
56
Существуют ругательства настолько отвратительные, что я никогда их не использовал в отношении женщин. После седьмой рюмки они начали вылетать у меня изо рта, громкие и грубые, словно я был героем боевика. Потом я утомился, и мне сделалось дурно. Меня мучила все та же старая загадка: как мог кто-то, кого я так хорошо знаю, при ком жизнь становится совершенно другой, течет быстрее, проще, реальнее, напряженнее, — как мог этот человек бросить меня?
— Пусть все катится к чертовой матери, — громко сказал я. Я не испытывал ненависти к ней. Я ощущал усталость и опустошенность. Мне больше уже ничего не хотелось.
Я знал, что буду ждать ее звонка.
57
Потом я едва не бился головой о стену, потому что не осмотрел внимательно дом Сабины вместо того, чтобы бежать из него, как закомплексованный подросток. Я мог бы найти хоть какие-то намеки на то, почему случилось то, что случилось.
Я додумался, что надо вернуться туда, только второго января, но в доме уже жил чужой человек. Он заявил, что снял дом через актерскую гильдию, которая сдает дома уезжающих на время актеров и других лиц со всей мебелью и прочим.
Сабина всегда сдает свой дом, когда уезжает за границу, сказала мне довольно противная дама из этого клуба, когда я туда позвонил. Нет, к сожалению, она не может мне сказать, на сколько времени сдан дом, но не меньше чем на три месяца. Ясно: не стоит ожидать, что она скоро вернется. Только я почему-то не хотел в это верить.
58
Все, что происходило потом, можно описать одним словом: летаргия. Книга Сэма лежала в моем номере, в коробке с логотипом «Кинко», но Сэм продолжал повторять, что он не может и не хочет говорить о ней, и я к ней не прикасался. Мне и самому не очень хотелось ее трогать. Из-за нее я слишком много думал о Сабине.
Сэм жутко расстроился из-за того, что Сабина оборвала все контакты с ним и ничего не сказала о его книге. Но он сказал мне об этом только через две недели, а сперва вел себя так, словно ничего особенного не случилось.
Я знал, что это неправда, и сказал ему об этом. Всякий мог видеть, что у него сердце надрывается от страха и тоски. Я успел достаточно хорошо узнать его и видел, что ему тяжело не меньше, чем мне, — если не больше. Его обычная веселость исчезла. Он разом постарел, и юмор его превратился в ипохондрическое брюзжание.
В каком-то смысле счастьем было то, что Сэму приходилось заботиться об Анне. Ей постепенно становилось лучше, хотя она не продвинулась дальше произнесения непонятных звуков. Зато теперь намного лучше управлялась с карандашом и могла написать Сэму все, что хотела.
Через десять дней она уже смогла вернуться домой. К счастью, им удалось найти помощницу, толстую опытную медсестру-негритянку, так что теперь Сэм мог иногда отлучаться из дому, но только на короткое время: Анне становилось хуже, если она долго его не видела. Впрочем, в этом не было нужды. Теперь, когда книга была закончена, а Сабина исчезла, пропали важнейшие причины, по которым он нуждался в собственной студии.
