Е. Холмогорова. АНАТОМИЧЕСКАЯ КОЖА
И как пчелы в улье опустелом,
дурно пахнут мертвые слова.
Н. Гумилев
Пресловутые книжные шкафы в старых профессорских квартирах… Но что поделать, если мое детство и впрямь прошло в квартире дяди – профессора Московской консерватории – и такой шкаф, и не один, естественно, имелся. Сейчас его пыльное содержимое с гарантией вызвало бы у меня аллергический приступ, но тогда это было немодно и, быть может, именно потому никому не известно. Оттуда-то и была извлечена мною эта книга. Она поначалу привлекла мое внимание странным несоответствием нестандартно большого формата и тощщины, затем – переплетом, обтянутым серым штапелем с синим тиснением, и, наконец, таинственным названием «Пушторг». Открыв наугад, я прочитала:
Судорожно свел никелированную пасть
Крокодил из чемодановой кожи.
Эти строки Ильи Сельвинского перевернули мои представления о поэзии. Вернее сказать, породили, поскольку в ту пору представлений еще не было.
А дальше – больше. Возникла любовь к причудам слова, к веселым играм созвучий. Игры были не то чтобы тайные (чуть позже, когда в самиздате распространилась проза Хармса, оказалось, что и эти игры могут быть тайными и опасными для игруна), но явно не соответствовавшие эпохе, в которую угодил русский язык. Его сковало канцелярское косноязычие. В газетах царила не фраза – формулировка. Отступление от нее каралось жестоко даже в самые вегетарианские десятилетия. Кто работал в советской печати, тот знает.
Формулировки приспосабливались под образовательный уровень партийных вождей – людей, поголовно безграмотных и напрочь лишенных чувства юмора. От этих формулировок дурели даже самые тертые журналисты и порождали в самой «Правде» проколы такого рода: «беспощадная борьба социализма с коммунизмом» или «Смерть врагам империализма!» Впрочем, и в действовавших штампах комизма хватало. Одни «горизонты коммунизма» чего стоят. Или вот – «Заря над Пресней!» Мой муж, писатель, к тому же – въедливый редактор и, по мненью многих, зануда, как-то растолковал мне смысл этой революционной фразы. Еще Маяковский заметил: «Начинается земля, как известно, от Кремля». Так вот, если от Кремля посмотреть на Пресню, она обретается аккурат на закате. Так что заря над Пресней – вечерняя. После нее – глухая темная ночь с призраками коммунизма. А солнышко укатывается светить мировому империализму на проклятом Западе.
Отклонение от штампа нарушало «политическую точность» формулировки, и фраза, написанная живым русским языком, непроизвольно несла в себе неслыханную крамолу – предмет разбирательства с чуткой цензурой. На пересечении Волгоградского проспекта с Волжским бульваром возвели некое сооружение на прочной железобетонной основе. Сооружение несло в массы лозунг – что-то там о повышении производительности труда и качестве продукции. Каждый день, ожидая автобуса, я прочитывала это немыслимое порождение райкомовского агитпропа, и вот что удивительно: молодая память моя не могла удержать его даже до следующей остановки! Это вам, господа, не крокодил из чемодановой кожи!
Кстати, в последующих изданиях поэмы Сельвинского этих строчек нет. Чтобы проверить себя, пришлось отыскивать первую редакцию в Ленинке. Авторская воля, конечно, – закон, но почему жертвой пали именно они? У цензуры было особое чутье на живое слово. К прямым нарушениям грамматики она была глуха.
В конце 70-х настала какая-то дикая, будто он с цепи сорвался, агрессия предлога «по». Он нагло разрушал стройные синтаксические конструкции, влезая вместо родительного падежа или инфинитива. Были нарушены правила УПРАВЛЕНИЯ.
Язык явил обреченность системы. Министерства в ту пору размножались простым делением, и иные из них носили чудовищные наименования, как то: Министерство по производству минеральных удобрений.
Кто-то должен был погибнуть: русский язык, стерпевший такое над собой измывательство, или система, растерявшая законы управления.
Бог тогда сжалился над Россией. Погибла система.
Первым на свободу вышел русский язык. Помню, как мы наслаждались правильной речью демократических газет; вдруг оказалось, что наши журналисты не растеряли чувства юмора и азартно обстреливали изумленных читателей хлесткими заголовками. Теперь Москва другая. Глаз, как на свежей майской траве после многомесячного грязного снега, отдыхает на веселых вывесках и рекламе.
Фирма «Эльф». Это вам не «Главнефтепром», хотя занимается вроде тем же самым: меняет нефтяные потоки на денежные и наоборот. Вот булочная. Не «Мосхлебторг», а благозвучная «Лейла». Глаз ищет овощную лавку «Меджнун», но натыкается на импровизированный прилавок из ящиков с роскошными абрикосами и нектаринами. Ценник гласит: «Оприкозы – … рублей, никторины – … рублей»
НИКТОрин? – в этом есть что-то философское.
А вот это уже мистика. Передо мной посреди людной улицы красуется вывеска:
ЧЕХЛЫ ОБИВКА АНАТОМИЧЕСКАЯ КОЖА ВЕЛЮР
Демонстративно вертя на пальце ключи от машины (мол, я не просто так любопытствую, я потенциальный клиент), поднимаюсь на означенный второй этаж. Вхожу. Передо мною – пожилой лысоватый человек, совсем не похожий на бухенвальдского палача. Он что-то строчил на зингеровской ножной швейной машинке, инструменте заведомо мирном, изготовленном в тихую пору 300-летия Дома Романовых, но мне в тот миг показалось, что это была… Впрочем, в том, наверное, моя беда, что я фильмов ужасов не смотрю, а потому в быту чересчур впечатлительна, да и ассоциативный ряд устаревший: приблизительно так должна была чувствовать себя девочка, заблудившаяся в лесу и постучавшая в дом людоеда. Стараясь говорить как можно безразличнее, спрашиваю:
