— Валяйте.
— Так вот, дело в том, что до настоящего времени закупочный цены, которую государство платит колхозам за мясо, не хватало, чтобы покрыть расходы на его производство. На каждой корове они теряли деньги. Произвести 100 килограммов пригодного для употребления мяса стоит 88 рублей, а государство им за это платило 59 рублей 10 копеек. Поэтому курс на увеличение производства мяса ни к чему не привел. У колхозов не было никакого стимула этим заниматься. Но если розничная цена на говядину поднимется но 30 %, а та часть, которая идет фасовщикам и оптовикам, останется прежней, тогда государство сможет платить колхозникам 90 рублей за 100 килограммов. И они тут же, прямо с завтрашнего дня, начнут получать прибыль, доходы у них поднимутся. А это хорошо, ведь колхозники — самая бедная часть населения в Советском Союзе.
— Ну да, но ведь это для них хорошо, а для всех остальных плохо.
— Нет, для потребителя тоже будут преимущества. В магазинах появится гораздо больше говядины. Да, знаю, знаю, людям не на что будет ее покупать, — но я же говорю, в каком-то смысле это ведь не так уж и плохо. Между можешь себе позволить то, что нельзя достать, и не можешь себе позволить то, что можно достать, разница если рассуждать логически, небольшая. Правда?
Слова человека, который не ходит за покупками, подумала она.
— По крайней мере, так уровень производства говядины вырастет, а это важный первый шаг, если мы хотим добиться, чтобы говядина была дешевой и при этом лежала в магазинах. Будь у нас оптимальное ценообразование, тогда, как только уровень производства мяса поднимется, стоимость единицы продукции упадет, а с ней автоматически и цена в магазинах.
— Но оптимального ценообразования у нас нет.
— Нет. Это просто еще одно административное новшество, введенное по старинке.
— Значит, эти двое там празднуют что-то другое, а не победу всех этих дел, о которых вы мне тут рассказали.
— Да нет, можно сказать, что как раз это. Понимаете, если идея в том, чтобы получить цены, которые могут быть важными факторами в народном хозяйстве, тогда это можно считать шагом в нужном направлении. Более того, — он понизил голос, чтобы усилить впечатление, — это признак того, что наши политические аргументы в пользу активного ценообразования способны выиграть в споре.
— Эти ваши гении настаивали на увеличении цены?
— Такие рекомендации давали экономисты по всему Советскому Союзу, но мы, конечно, прибавили им весу.
Внезапно она поняла, что слышит человека средних лет, которым скоро — скорее, чем ему представляется, — станет Валентин. Хороший преподаватель, но не без самомнения, склонен к тому, чтобы окружать себя взятым напрокат достоинством. Эх, Валентин…
— Ладно, — с этими словами она подняла полную до краев рюмку спиртного, что налил ей Леонид Витальевич. — За кареглазых ребят и дорогую говядину.
Она выпила до дна.
Валентин неопределенно улыбнулся.
— Смеетесь надо мной, — начал было он, но тут его позвал из дома Шайдуллин, и он вскочил. — Но вам-то известно, — продолжал он, замешкавшись, — что вам новую цену платить не придется? Вы теперь в специальном академическом списке. Дешевое мясо, дешевое масло, дешевые яйца, а по праздникам консервы из лосося.
Когда Валентин ушел, никто из сидевших на ступеньках не спешил втягивать ее в беседу. Она прислонилась щекой к прохладной деревянной опоре крыльца и стала неотрывно глядеть в поблескивающую тьму, слушать кузнечиков. Возможно, думала она, дело тут в этом ощущении, будто все гигантские предметы в этом мире больше не стоят твердо на земле, по крайней мере в твоем воображении, а подпрыгивают на месте, послушные, как мыльные пузыри, — оттого и переживания себе подобных воспринимаешь так же легко. Но кто она такая, чтобы так говорить? Если она и обладает иммунитетом к этой конкретной мечте, то не из-за каких-то своих особых достоинств. У нее есть собственный профессиональный взгляд на вещи, который в некотором смысле позволяет ей отойти еще дальше от каждодневного человеческого сочувствия, когда она смотрит через призму своей науки. И она тоже верит в мир, который возможно свести — в одном измерении его существования — к информации; только в ее случае главнейшей схемой является информация генетическая, а не информация вычислительной цепи. А стоит ее увидеть, стоит отодвинуть занавес видимого мира и осознать, что люди суть лишь временные носители древней информации, вырисовывающейся при свете дедуктивного фонарика науки, смутно, но достаточно ясно, чтобы понять: она огромна, сложна и медленно меняется по собственным неизменным правилам, направляясь в далекое будущее, — стоит этому произойти, как все законы и планы настоящего, преисполненного сознания собственной важности, покажутся по сравнению с этим суетными ужимками и прыжками. Темное послание, отправленное из прошлого в будущее; темная армада, плывущая сквозь время. Темные массы, движущиеся в темноте. Темная вода. Темные волны океана.
— Не будите ее, — сказала девушка с лентой. — Не видите, что ли, она устала.
В ухо ей загудела труба.
— Здравствуйте! — Это был Костя. Он поднес завитую металлическую штуку к губам и прогудел снова. — Извините, что я так долго. Никак не мог найти, у кого бы ее одолжить.
Новый взрыв.
Она дико огляделась. Угольки вечеринки еще светились, но два-три часа короткой летней ночи успели пройти. В небе стояла луна, обжигая этот пригород понарошку своим ясным серебром; у нее на щеке остались вмятины.
— Нет, в самом деле, — сказал Леонид Витальевич, появившись на крыльце, встрепанный, скорее похожий на курицу, чем на ворону. — В самом деле, Костя. Зачем так громко? Пойдите куда-нибудь на улицу. Унесите ее — подальше, в лес унесите.
— Извините, профессор, — вполне дружелюбно сказал Костя. — Ну, так что вы скажете насчет небольшого концерта под деревьями?
— Прекрасная идея, только такому сумасшедшему могла прийти, — откликнулся Валентин, подойдя, чтобы посмотреть, что происходит. Он и девушка с лентой обхватили друг друга руками за пояс. — Давайте так: всех соберем, послушаем эту твою штуку, а потом — к морю, восход встречать.
— Море, — глупо произнесла она.
В голове у нее нарисовались очертания Азии, как в атласе для детей: их нынешнее положение отмечено флажком, где-то посередине этого пятна, на полпути поперек и почти на полпути книзу — дальше от океанского берега человеку невозможно находиться.
— Вы, похоже, действительно еще не успели осмотреться, — сказал Костя.
На его лице на миг появилось раздражение.
— Никто ничего не говорите, — скомандовал Валентин. — Пусть это будет сюрприз.
Гитарист, девушка, опирающаяся на его плечо, сонные гости, вышедшие из дома, — по тротуару в лунном свете растянулись человек девять или десять. Она шла с Костей, зевая. Они пересекли широкий проспект, обрамленный недостроенными многоквартирными домами, — окна без стекол зияли, как черные дыры в серебре. Насколько видел глаз, вокруг ничто никуда не двигалось, словно яркий взор луны пригвоздил землю, заставив замереть. Костя что-то напевал себе под нос. Она раздраженно подумала, интересно, долго ли ей еще потребуется симулировать интерес к музыке, чтобы не страдало мужское самолюбие. Домой идите, приказала она своим ногам, но они продолжали шагать вместе с группой по безмолвному городу, мимо магазинов, мимо кинотеатра, мимо гостиницы. Чувство легкости прошло. Она ощущала одну усталость. А лунный свет казался ей до странности подавляющим. Он сиял достаточно сильно, позволяя предметам отбрасывать тени, накидывая поверх дурашливости бледную, суровую определенность. Мама, почему лунный свет отличается от солнечного? Иногда недостаточно отличается. “Что я здесь делаю?” — думала она.
