Я хочу нового прикосновения. Я хочу настоящего поцелуя. Чувственного и страстного. Я во всех порнографических подробностях воображаю его. Я хочу его. Хочу. Так хочу…
Мгновением позже я обнаруживаю, что так и сижу, вытянувшись к нему и закрыв глаза. Спохватившись, я поднимаю веки и вижу лицо Дэна на расстоянии доброго фута от своего. Вид у него озабоченный.
Он спрашивает:
— С тобой все нормально?
Я киваю.
— Я просто как бы не хочу тебя торопить…
Я снова зажмуриваюсь и трясу головой.
— Ну, ну, — ласково говорит он.
Он берет меня за подбородок, чтобы я на него посмотрела. Он не торопится отнимать руку, он гладит меня пальцем по щеке и говорит:
— Пусть все идет как угодно медленно, только чтобы тебе было спокойней.
Если бы я стояла, мои коленки точно подломились бы. Какая-то часть меня хочет завизжать, завопить: нет! Нет! Какое «медленно»? Хватай меня и волоки в амуничник прямо сейчас!..
Но я, конечно, молчу…
Он вновь целует меня, потом его ладонь осторожно проползает к моему затылку, поддерживая голову… Боже праведный, какое блаженство!.. По жилам вместо крови бежит пузырящееся шампанское…
— Похоже, — говорит Дэн, — придется мне с твоей дочкой как-то мириться.
— Наверное, — говорю я.
— Как же нам все устроить?
Я отвечаю:
— Понятия не имею.
Взвешиваю кое-какие возможности и говорю:
— Может, начать с того, чтобы всем вместе поужинать? Заглянешь к нам?
— Ну, не знаю. А кто готовить будет? Ты?
Я резко открываю глаза. Дэн смеется и обнимает меня. Пряжка глубже врезается в ногу, но я не обращаю внимания.
— С удовольствием загляну, — говорит Дэн. — Даже если ты вправду будешь готовить.
Мое лицо плотно прижато к его груди, и я слышу, как голос рокочет внутри. Если сидеть смирно, может, различу, как бьется сердце. Я задерживаю дыхание и вслушиваюсь.
— Прости, что весь дом тебе испоганила, — говорю я.
Он отвечает:
— Не бери в голову.
Я думаю о том, что не устрой я у него на кухне пожар, мы, вероятно, там бы вечер и завершили. Самым естественным образом. Ох, как было бы здорово… Впрочем, мне и так хорошо. Не последняя возможность из рук уплыла, еще будут дни. Я в этом нисколько не сомневаюсь.
* * *
Я тихо проникаю в дом, не включая свет, осторожно прикрываю за собой дверь. Я знаю, что Мутти заметила мое возвращение, так что, надо думать, она уже легла…
Вот тут я ошибаюсь. Секундой позже в коридоре вспыхивает освещение. На пороге стоит Мутти. В мягком бирюзовом халатике, застегнутом под самое горло. Она щелкает кухонным выключателем и щурится на меня.
— Это ты, — произносит она.
— Конечно я, а кто же еще? — говорю я и вешаю сумочку на крючок возле двери.
И, догадавшись, что она имеет в виду, замираю на месте.
— Нет, только не это, — медленно выговаривает Мутти, и ее глаза меняют выражение. — Она сказала, что ты ей позволила!
— Она просилась, но я ей отказала. Господи, я убью эту дрянь!
— Schatzlein, Schatzlein, Schatzlein…
— Я голову ей оторву! Я ей жизнь дала, я и отберу!
Во дворе, точно по заказу, скрипит гравий под колесами автомобиля. Мы с Мутти смотрим друг другу в глаза. Хлопает дверца машины.
Мутти спрашивает:
— Хочешь, я с этим разберусь?
— С какой стати? Полагаешь, я с собственной дочерью не справлюсь?
— Я хочу взять на себя роль злодейки.
Я впервые замечаю темные круги у нее под глазами. Я так и стою, глядя на нее, пока сзади не подают голос петли наружной двери.
Увидев нас, Ева замирает на пороге. Она смотрит то на Мутти, то на меня… И наконец останавливает взгляд на трусах Дэна, в которые я по-прежнему облачена.
* * *
Как и следовало ожидать, Ева со мной не разговаривает. Конкретное выражение, которое она употребила, было, кажется, «да чтоб ты сдохла», но в переводе на язык бытовых понятий получился очередной обет молчания. Естественно, она навсегда запечатала свои уста не раньше, чем обозвала меня расисткой, фашисткой, ханжой и еще бог знает какими словами. Не слишком изобретательными, но весьма красочными.
С Мутти она теперь тоже не разговаривает. Та ведь выступила со мной единым фронтом — надо сказать, к немалому изумлению Евы. После эпопеи с татуировкой она привыкла видеть в бабушке естественного союзника. Неужели рассчитывала, что Мутти покроет ее бессовестное вранье?
Она пустила в ход все средства, чтобы стравить нас: «Но бабушка сказала, что…» — и тут у нее челюсть упала, когда Мутти на нее напустилась. Я обнюхала ее волосы и велела «дыхнуть» на предмет курения и выпивки, и ступор сменился фонтаном слез. Я сообщила оскорбленной невинности, что у меня появился свеженький повод не доверять ей. Вот тут и посыпались ругательства, завершившиеся пожеланием сдохнуть.
Ева уносится наверх, истерически топая, что-то невнятно бормоча и рыдая, уверенная, что пострадала за правду. Мы с Мутти молча стоим в коридоре. Потом она окидывает меня внимательным взглядом.
— Ну а с тобой что произошло?
Я отвечаю:
— Долго рассказывать…
Дверь наверху хлопает так, что в шкафчике у стены дребезжат бокалы.
— А я никуда не тороплюсь, — говорит Мутти.
— Вообще-то спать пора…
— Не знаю, как тебе, — говорит Мутти, — а мне бы не помешало кое-что для лучшего сна. Пойдем, Liebchen.
И она достает два бокала из того самого шкафчика. Сует под мышку включенную «электронную няню» и, не оглядываясь, идет по коридору в гостиную.
Я иду следом, сама не зная почему. Я ценю, что она так смягчилась ко мне, но в эйфорию впадать не спешу. Я же отлично понимаю, что всему причиной Дэн, а не я. И тем не менее я иду с ней. «Ягермейстер» — очень вкусная штука…
* * *
Утром Ева не отзывается на стук. Хорошо хоть она там — дверь заперта изнутри. И я решаю пока к ней не лезть.
На полдороге в конюшню я соображаю, что забыла причесаться, но домой возвращаться не хочется. Брайан прибыл, и оказываться там, когда папа появится из столовой, у меня нет желания…
День обещает быть очень погожим. Час еще ранний, но солнце жарит вовсю. На мне шорты и футболка, почти униформа. Добавьте длинные спортивные носки и рабочие резиновые сапожки… Прямо картинка из журнала мод, да и только.
Остановившись у загона Гарры, я прислоняюсь к забору. Конь подбегает рысцой и тянет шею, дыхание обдувает мою ладонь.
