Она углядела его издалека, и, пусть даже она ни единым движением не показала этого, он почувствовал, как ее глаза впились в него, как крючок в рыбу. Он перешел на другую сторону дороги и нехотя, как будто его на леске тянули из воды, пошел к ней, нахмурившись и стараясь смотреть в нейтральную точку, где-то между ее подбородком и плечом. Когда он подошел и остановился, она не сказала ни слова, а только стояла и смотрела на него, и он был вынужден поднять глаза и посмотреть ей в лицо. По лицу ее сразу было видно, что она знает все, а в скрещенных на груди руках читался приговор, вынесенный раз и навсегда. Мальчик бы ничуть не удивился, если б узнал, что за спиной у нее — два огромных сложенных крыла.
— Мне негры рассказали, как ты с ним обошелся, — сказала она. — Стыд, да и только.
Мальчик взял себя в руки, чтобы хоть что-то сказать ей в ответ. Он понял, что грубость здесь не поможет, что к нему взывает какая-то сторонняя по отношению к ним обоим сила, что ему придется прямо здесь и сейчас отстоять свою свободу и право действовать так, как ему того хочется. Его пробрала дрожь. Его душа нырнула глубоко-глубоко и в самой темной своей глубине услышала голос наставника. Он открыл рот, чтобы поразить эту женщину покрепче, и, к своему ужасу, услышал, как с его губ, словно пронзительный крик летучей мыши, сорвалось грязное ругательство, которое однажды он слышал на ярмарке. Он вздрогнул и понял, что момент упущен.
Женщина и бровью не повела. Помолчав еще какое-то время, она сказала:
— А теперь, значит, вернулся. И кто же, интересно мне знать, захочет взять на работу парня, который дома поджигает?
Таруотер еще не пришел в себя после первой своей неудачи, и потому голос у него дрожал:
— А я никого и не просил брать меня на работу.
— И мертвых не уважает?
— Мертвые, они и есть мертвые, и им уже все равно, — сказал он, понемногу собираясь с духом.
— И наплевал на Воскресение и Жизнь вечную? Жажда железной ржавой хваткой вцепилась мальчику в горло.
— Продайте мне этой воды, которая коричневая, — хрипло попросил он.
Женщина даже не пошевелилась.
Он развернулся и пошел дальше, и взгляд у него был такой же темный, как у нее. Под глазами у него залегли круги, а кожа, казалось, плотно облепила кости от недостатка влаги. Ругательство мрачным эхом отзывалось у него в голове. Душа у него была слишком яростная, чтобы терпеть такого рода грязь. Ко всем порокам, кроме чисто духовных, он был нетерпим и никогда не потакал порокам плотским. Его победа была неполной, сорвавшееся с губ слово пятнало ее. Он хотел было вернуться и швырнуть ей в лицо правильные, достойные слова, но не мог придумать, какие именно. Он попытался представить себе, что бы сказал ей учитель, но никакие дядины слова тоже не шли ему в голову.
Теперь солнце светило ему в спину, и жажда достигла такой точки, за которой хуже быть уже не могло. Было такое чувство, словно в горло насыпали раскаленного песка. Он упорно продолжал идти. Машин не было. Он решил, что остановит первый же автомобиль, который будет идти в нужную сторону. Человеческое общество ему было теперь нужно ничуть не меньше, чем вода и пища. Ему хотелось объяснить кому-нибудь все то, чего он не смог объяснить этой женщине, и достойными словами смыть грязь, которая запятнала его мысли.
Он прошел еще около двух миль, когда мимо наконец проехала машина, а потом сама собой сбросила скорость и остановилась. Мальчик рассеянно плелся по обочине и даже руки не поднял при ее приближении, но, увидев, что она остановилась, побежал к ней. Пока он бежал, водитель, потянувшись через соседнее сиденье, открыл дверцу. Машина была двухцветная, сиреневая с кремовой отделкой. Даже не взглянув на водителя, мальчик влез внутрь, захлопнул дверцу, и автомобиль тронулся с места.
Таруотер повернулся, посмотрел на водителя, и у него появилось непонятное — и неприятное — чувство. Подобравший его водитель был худой и бледный мужчина со впалыми щеками, молодой, но отчего-то похожий на старика. На нем были сиреневая рубашка, легкий черный костюм и панама. Губы у него были такие же белые, как небрежно висящая в уголке рта сигарета. Глаза были того же цвета, что и рубашка, а ресницы густые и черные. Из-под сдвинутой на затылок шляпы на лоб выбивался светлый локон. Он молчал, и Таруотер тоже молчал. Мужчина неспешно вел машину, через какое-то время повернулся и смерил мальчика с головы до ног долгим влажным взглядом.
— Живешь неподалеку? — спросил он.
— Не на этой дороге, — сказал Таруотер. Голос у него был надтреснутый от недостатка влаги.
— И куда собрался, если не секрет?
— Туда, где живу, — прохрипел мальчик. — Я там теперь хозяин.
Несколько минут водитель молчал. На окне рядом с сиденьем Таруотера была трещина, заклеенная липкой лентой, и ручки, чтобы опускать стекло, не было. Воздух в машине был сладковатый и затхлый, и казалось, что дышать почти нечем. В окошке Таруотер видел свое собственное бледное отражение, которое с мрачным видом пялилось на него.
— Не на этой дороге живешь, да? А где же у тебя родня?
— Нет у меня родни, — сказал мальчик. — Я один, сам по себе. И никто мне не указ.
— Совсем никто? — сказал водитель. — Я так понимаю, что тебе палец в рот не клади.
— Совсем никто, — сказал мальчик.
Что-то в облике чужака показалось Таруотеру знакомым, но понять, где он мог его раньше видеть, у него не получалось. Из кармана рубашки водитель достал серебряный портсигар, щелчком открыл его и протянул Таруотеру.
— Закуришь? — спросил он.
Мальчик никогда ничего не курил, кроме махорки, и сигареты ему совсем не хотелось. Он сидел и смотрел на открытый портсигар.
— Это особые, — сказал водитель, явно не спеша его убрать. — Такие не каждый день приходится курить, хотя, может, ты вообще никогда не курил?
Таруотер взял сигарету и вставил ее в уголок рта, как водитель. Тот тут же вынул из другого кармана серебряную зажигалку, высек огонь и поднес ему. Сначала сигарета не раскуривалась, но потом мальчик затянулся, она загорелась, и в легкие потек дым. Вкус у дыма был необычный.
— Значит, никого у тебя не осталось, да? — снова спросил водитель. — А по какой дороге к тебе ехать?
— Там даже и дороги-то никакой нет, — сказал мальчик. — Я жил с дедом, но он умер, сгорел, и теперь только я там живу. — Он закашлялся.
Водитель протянул руку вдоль приборной доски и открыл «бардачок». Там на боку лежала плоская бутылка виски.
— Угощайся, — сказал он. — Это тебе от кашля поможет. Бутылка была старая, с гербом, без этикетки, и на пробке виднелись следы зубов.
— Виски тоже особый, не просто так,— сказал водитель,— если ты слабак, тебе такой даже нюхать нельзя.
Мальчик схватил бутылку и стал вытаскивать пробку, тут же вспомнив все дедовы предупреждения о том, что виски — это яд, и его дурацкий запрет ездить с чужими людьми. В этом была вся суть стариковой дури, и внезапно прихлынувшая волна раздражения на старика захлестнула его с головой. Он покрепче вцепился в бутылку и пальцами потянул пробку, которая засела слишком глубоко в горлышке. Зажав бутылку между колен, он достал из кармана учительский штопор-открывашку.
