Занималось утро, чистое, безоблачное и ясное. Он шел по обочине и не оборачивался, когда у него за спиной появлялись машины и проносились мимо, но когда они исчезали в конце сходящей на нет полоски шоссе, ему казалось, что расстояние между ним и целью его пути увеличивалось. У него было ощущение, что земля у него под ногами какая-то странная, как будто он шел по спине огромного зверя, который мог в любую секунду напрячься и сбросить его в кювет. И этот зверь сидел в загоне, окруженный светлым забором неба. Из-за ярких солнечных лучей мальчик прищурился, но на обратной стороне его век, спрятанные от обычного зрения, но вполне внятные внутреннему, постоянно открытому глазу, были начертаны четкие серые линии, границы той страны, куда он чуть было не забрел прошлой ночью. Границы он не пересек и тем спас себя.
Чтобы заставить себя идти быстрее, он через каждые несколько ярдов повторял, что он скоро будет дома, что отсюда до вырубки ходу — всего лишь на остаток дня. Горло и глаза у него саднили от сухости, а кости казались такими хрупкими, словно принадлежали человеку гораздо старше, чем он, и наделенному куда большим жизненным опытом; и когда он задумался об этом — о своем жизненном опыте, — то сразу понял, что с того момента, когда умер дед, он и впрямь успел прожить целую жизнь. Теперь он был уже совсем не тот. Он вернулся, закаленный в огне сделанного выбора, и в этом же огне сгорели все дедовы причуды. Все дедово безумие сгинуло навсегда и теперь уже не сможет снова воскреснуть в нем. Он спас себя от той судьбы, которую предвидел, стоя в гостиной учителева дома и глядя в глаза слабоумному мальчонке; предвидел, как будет тащиться вслед за кровоточащей вонючей безумной тенью Иисуса, не имея ни малейшего представления о том, что ему нужно.
Мысль о том. что он, по сути дела, окрестил мальчонку, беспокоила его лишь время от времени, и каждый раз, думая об этом, он приходил к выводу, что это произошло случайно. Он принимал во внимание только, что малец утонул, и что сделал это он сам, своими руками, и по большому счету этот факт намного важнее пары случайных слов, которые тоже ушли под воду. Он понимал, что в этой малости учитель его превзошел. Учитель мальца не окрестил. Мальчику вспомнились его слова: «Моя сила не в кишках, а в голове». «Моя сила тоже в голове», — думал Таруотер. Даже если это крещение каким-то образом и не было случайностью, все равно, если для Таруотера оно не имело никаких последствий, значит, и для мальца тоже; а утопить он его все-таки утопил. Он не стал говорить «нет», он это «нет» сделал.
Солнце постепенно обрело четкие контуры и из яркого шарообразного сияния превратилось в огромную жемчужину: как будто солнце и луна слились в сияющем брачном союзе. Сквозь прищуренные веки мальчик увидел вместо него черное пятно. В детстве он несколько раз проводил эксперимент, приказывая солнцу остановиться, и однажды на те несколько секунд, что он смотрел на него, оно и впрямь остановилось, но стоило ему отвернулся, оно снова пошло. Сейчас он был бы рад, если бы оно вообще убралось с неба или хотя бы спряталось за облако. Он отвернул лицо, чтобы солнце не слепило ему глаза, и опять почувствовал незримое присутствие раскинувшейся далеко-далеко вокруг молчаливой страны, .для которой тишина была границей, или, может быть, наоборот, именно в границах тишины эта страна и лежала.
Он опять стал думать о своей вырубке. Он вспомнил выжженное место между двумя трубами и очень подробно и тщательно представил себе, как будет выбирать из пепла обгоревшие кости и выбрасывать их в ближайший овраг. Он четко представил себе того спокойного и независимого человека, который все это сделает: расчистит мусор и построит новый дом. Сквозь ослепительный свет мальчик ощущал присутствие рядом с собой еще какой-то фигуры, тощего чужака, рожденного на поле скорбей и потому возомнившего себя обреченным мучительной судьбе пророка. Мальчик прекрасно отдавал себе отчет в том, что этот доходяга, который до сей поры не обращал на него внимания, был сумасшедший.
Солнце светило все ярче, мальчику все больше и больше хотелось пить, а голод, соединившись с жаждой, превратился в боль, которая простреливала Таруотера сверху донизу и от плеча к плечу. Он уже готов был сесть и передохнуть, когда впереди, на чисто выметенной площадке в стороне от дороги, показалась негритянская хижина. Во дворе стоял маленький цветной мальчик, один-одинешенек, если не считать тощей свиньи, с хребтиной, острой как лезвие бритвы. Негритенок уже заметил идущего по дороге мальчика и теперь не сводил с него глаз. Когда Таруотер подошел поближе, он увидел, что из двери хижины за ним следит целый выводок цветных детей. Во дворе под кустом протеи был колодец, и Таруотер ускорил шаг.
— Мне бы воды немного, — сказал он, подходя к мальчику. Он вынул из кармана сандвич и протянул ему. Мальчуган, который по возрасту и телосложению был похож на Пресвитера, одним движением взял сандвич и сунул его себе в рот, не отводя при этом взгляда от лица Таруотера.
— Вона, пей, — сказал он и рукой, в которой держал сандвич, указал на колодец.
Таруотер подошел к колодцу и воротом вытянул ведро воды. Рядом лежал ковш, но он им пользоваться не стал. Он лег грудью на край ведра, опустил лицо в воду и начал пить. Он пил до тех пор, пока у него не закружилась голова. Потом он снял шляпу и сунул в ведро голову. Как только его лицо полностью оказалось в воде, его с головы до ног пробила жуткая судорога, как будто до сей поры он вообще никогда и близко не касался воды. Он заглянул вниз, в прозрачное озерцо отраженного серого света, в невероятную глубину, из которой на него смотрели безмолвные, спокойные глаза. Он рывком вынул голову из ведра и пятился назад, пока размытый контур хижины, потом свинья, потом, наконец, цветной мальчишка, который по-прежнему неотрывно пялился на него, опять не собрались в фокус. Таруотер нахлобучил шляпу на мокрую голову, вытер лицо рукавом и торопливо зашагал прочь. Негритята провожали его взглядом до тех пор, пока он не вышел на шоссе и совсем не скрылся из виду.
Взгляд из глубины колодца прочно, как бур, засел у него в голове, и ему потребовалось пройти больше мили, пока до него дошло, что на самом деле не было там никаких глаз. Вода почему-то не утолила его жажды. Чтобы отвлечься, он полез в карман, достал учительский подарок и стал им любоваться. Потом он вспомнил, что еще у него есть монетка в десять центов. В первом же попавшемся магазине или на заправочной станции он купит чего-нибудь попить и откроет бутылку открывашкой. Маленький инструмент поблескивал у него на ладони, словно обещал открыть перед ним все двери. Мальчик начал понимать, что недооценил учителя, что упустил какую-то возможность. В памяти его черты дядиного лица уже утратили прежнюю четкость, и он снова видел те осененные тенью многознания глаза, которые представлял себе, когда ехал в город. Он положил открывашку обратно в карман и сжал ее в руке, словно с этой минуты вещица стала его талисманом. Скоро впереди он заметил перекресток, где шоссе, по которому он шел, пересекалось с 56-м. Отсюда до грунтовой дороги, ведущей к вырубке, было не больше десяти миль. На дальней стороне перекрестка стояли рядышком магазин и заправочная станция. Мальчик пошел быстрее, весь — предвкушение той бутылочки с питьем, которую он сейчас купит. С каждой секундой пить ему хотелось все отчаянней. Подойдя ближе, он увидел стоящую в дверях заведения толстую женщину. Жажда стала еще сильнее, но радость предвкушения угасла. Она стояла, прислонившись к дверному косяку и скрестив руки на груди, и почти полностью перегораживала вход. У нее были черные глаза, лицо — как из гранита резали, и скорый на расспросы язык. Таруотер с дедом иногда делали в этом месте покупки, и когда там была эта женщина, старик всегда задерживался и заводил с ней разговор, поскольку ему это было так же в радость, как, скажем, в самую жару прилечь в теньке под деревом. Мальчику приходилось, изнывая от скуки, стоять рядом и расшвыривать ногой камушки.
