— Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило…
Берит закивала, изображая председателя Мао, а Вивека Густафссон продолжала читать в трубку:
— …а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле. Если он хочет делать это и делает на практике, то он революционер, если же нет, то он не революционер или контрреволюционер.
— Вы рассказали об этом письме в полиции?
— Нет, — ответила женщина, и впервые за все время разговора в ней проснулась жизнь, удивление, которое скоро перерастет в умение испытывать любопытство, а затем и радость жизни. — Мне надо было это сделать?
— Как выглядит письмо?
— Э-э… — протянула Вивека. — Ну что я могу сказать? Обычный лист, вырванный из тетради.
— А4, разлинованный?
— В синюю линейку. А это важно?
— У вас остался конверт?
— Да, вот он.
— Как он выглядит?
— Как выглядит? Обычный маленький белый конверт, в который вкладывают сложенный вчетверо лист. Адресовано нам, семье Густаффсон. Обычная марка. Есть штемпель. Что здесь? Лулео. Дату не могу разобрать.
— Какая марка?
На несколько секунд наступило молчание.
— С хоккеистом.
Анника плотно зажмурила глаза и попыталась успокоить бешено бьющееся сердце.
— Думаю, вам надо позвонить в полицию и рассказать о письме. Я, наверное, напишу об этом в газете, если вы не против.
Удивление женщины перешло в замешательство.
— Но зачем?.. — спросила она.
Анника поколебалась, она не могла откровенничать с Вивекой Густафссон.
— Я не знаю пока, что это означает, — сказала она. — И с моей стороны было бы ошибкой говорить то, чего я не знаю.
Женщина задумалась, потом, кажется, кивнула.
— Да, если не знаете, то не надо и говорить, — согласилась она. — Я поговорю с комиссаром.
— Позвоните мне, может быть, я что-нибудь смогу для вас сделать, — сказала Анника.
Пустые слова эхом отдались в бездонной пропасти материнского горя.
— Что за волшебный разговор? — поинтересовалась Берит. — Иногда мне казалось, что мальчик находится в этой комнате.
Анника прижала дрожащие ладони к щекам.
— Это тот же самый убийца, — сказала она. — Это совершенно однозначно, другого быть не может.
— В каком районе это случилось?
— Два убийства в Лулео, одно в Упсале.
— Было бы неплохо послушать, что скажут по этому поводу в комиссии по расследованию убийств. Отчетов у них пока нет, так стоит это сделать после того, как ты туда позвонишь.
— Ты уверена? — сказала Анника. — Все три письма — это цитаты из Мао?
Берит встала, протерла усталые глаза и пошла к двери.
— Теперь ты взялась оскорблять старую революционерку, — усмехнулась она. — Но я все же поем, не то стану мертвой революционеркой.
Она вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Анника осталась сидеть на стуле, слушая стук собственного сердца.
Есть ли всему этому какое — то иное объяснение? Могут ли разные люди, незнакомые друг с другом, рассылать цитаты Мао людям, чьи родственники только что встретили смерть, рассылать на одинаковых листках бумаги в конвертах с одной и той же почтовой маркой?
Она встала и подошла к стеклянной стенке, отделявшей ее комнату от редакции, посмотрела поверх голов в окно за спортивной редакцией и попыталась что-то различить за пеленой смешанного со снегом дождя. С четвертого этажа ей был виден только серый горизонт, на фоне которого метались снежные хлопья, большая береза за окном покачивала ветвями в такт дыханию ветра.
В какой безутешной стране мы живем, подумала она. Почему люди решили поселиться именно здесь? И почему мы здесь остаемся? Что заставляет нас все это выдерживать?
Она зажмурила глаза. Ответ был ясен. Мы живем там, где наши близкие, мы живем для тех, кого любим, ради наших детей.
Но приходит некто и убивает их, лишая нашу жизнь всякого смысла.
Это нельзя прощать.
Она быстро подошла к столу и набрала номер мобильного телефона председателя комиссии.
Металлический голос объявил, что он находится на совещании и не освободится до конца дня, не оставляйте сообщений, звоните завтра.
Анника набрала прямой номер управления, после множества переключений наконец ответила секретарша.
— Он на совещании, — ответила та. — Потом сразу поедет на другое совещание.
— Да, я знаю, — сказала Анника и, тряхнув запястьем, посмотрела на часы. Было 15.32. — Мы договорились встретиться в перерыве между совещаниями, это очень срочно. Я могу подъехать около четырех.
Эти слова возбудили у секретарши сильные подозрения.
— Мне он ничего об этом не говорил.
— Он знает, что дело не терпит отлагательства.
— Но в шестнадцать часов он должен быть в департаменте юстиции. Через пятнадцать минут за ним придет машина.
Анника записала в блокнот: Розенбад, 4. Департамент юстиции располагался на четвертом и пятом этажах здания правительства, а комиссия Государственного совета — на шестом.
Правда, там располагался не весь департамент. Комитеты помещались во многих других местах.
— Да, именно так, — сказала Анника. — Где будет заседать комитет?
Секретарша зашелестела бумагами.
— В комнате 2002–13, речь пойдет о новом законе о криминальном надзоре.
Анника зачеркнула Розенбад, 4 и написала: Регерингсгатан.
— Вероятно, я неправильно его поняла, — сказала она, — попробую позвонить завтра.
Она бросила свои записи в сумку, схватила в охапку шапку, рукавицы и шарф, поискала мобильный телефон в куче вещей на столе, потом, не найдя, решила, что он валяется где-то в сумке, рывком открыла дверь и побежала к столу новостей.
Янссон только что пришел. Он сидел за столом с красными глазами, нечесаный и просматривал местные газеты. На столе стояла пластиковая кружка с кофе.
— Что-то стряслось с автоматом, — сказал он Аннике и ткнул пальцем в кружку.
— Ты не хочешь покурить? — спросила Анника, и Янссон с готовностью раскрыл пачку сигарет.
Анника вошла в пустую курительную комнату, которая, источая дурной запах, возвышалась в центре редакционного коридора.
— Я, кажется, обнаружила серийного убийцу, — сказала она, пока Янссон прикуривал двадцатую за день палочку здоровья.
Янссон выпустил клуб дыма и уставился на вентиляционную решетку.
