Видали в полночь герцога в проулке[128]за церковью Святого Марка; нес он человечью ногу на плече и, завывая страшно, объявил: я волк, одно отличье между нами: у волка шерсть снаружи, у меня она внутри, попробуйте вспороть — и сами убедитесь.[129]
Он перечитал эти строчки, ощущая, что время замедлило ход и в комнате сделалось светлее, и еще что мать и Сэм наблюдают за ним в этот миг, который принадлежит только ему; ощущая, как весь окружающий мир шепчет ему на ухо что-то не вполне ясное, но отчасти различимое.
— Ого, — сказал он.
Закрыл книгу и вновь взглянул на картинку на обложке. Сумрак в городе, город Старого Света, высокие стены, тесные улочки; черная башня, желтая луна, да еще одинокое окошко в башне, да еще факелы в руках у толпы, которая преследует кого-то в конце кривой улочки, да еще глаза преследуемого, желтые закорючки, огоньки его глаз.
Он показал обложку Винни.
— Ну да, — кивнула она.
— Ты читала? — спросил Пирс восхищенно.
— Нет. Это ему они нравились. Думаю, их у него много. Понравится эта, можно будет послать за другими.
— Ух ты.
Пирс все так же держал книгу обеими руками, не сходя с места, как бедняга, схвативший провод под током: по нему словно бы шла энергия; издалека, из будущего, через посредство книги в его пальцы проникал призывный луч и выходил через подошвы.
Потом он долго не брался за эту книгу. Она стояла у него на верхней полке шкафа, рядом с другими, избранными, что были отделены полушариями облачной Земли. Он рассматривал обложку в ряду остальных (внизу был отпечатан мелкий рисунок — волкодав в прыжке) и представлял, что может быть внутри, — не столько сюжет, сколько абзацы, полные букв, полные смысла. Он видел в томе чтение, подходящее для своего более старшего «я», того «я», которое с трудом выдиралось из тесной оболочки детства. Когда дождливым ветреным вечером настал наконец черед открыть книгу. Пирс приступил к ней так почтительно, с такими ожиданиями, что автор, наверное, был бы удивлен и сконфужен.
«Пражский вервольф» Феллоуза Крафта.
Вместе с прочими ларами и пенатами (морские раковины из Рокуэя,[130]охотничий нож с горы Бэр, книги о Еносе) он брал эту книгу с собой в дальнейшие поездки — в школу, в колледж, в город, — и однажды она затерялась в пути. Пирс предполагал, что был огорчен, хотя в те дни было потеряно, раздавлено, брошено и многое другое. Так или иначе, он о ней не вспоминал, пока не открыл ее снова — в другом штате, в затхлой библиотеке обветшавшего дома, где он извлек ее из ряда ей подобных, авторских экземпляров.
— Да, — сказала ему Винни во Флориде. — Вот так история.
— Да.
История, все время ждавшая, чтобы он в нее попал, история, каждое событие которой (как он убедился) вело его вперед, начиная с прибытия книги из Бруклина или еще раньше, с самого начала начал.
— И закончилась в том самом городе, где он жил, — удивлялась, не в первый раз. Винни. — Вот так взять и попасть прямо туда, после того как ты прочел все его книги.
— Да. Помнишь?
— Не то чтобы я помнила, как ты их читал. Ты читал уйму всего. Но ты ведь их прочел? Ты говорил мне.
— Прочел.
Он прочел их все, все, что смог получить из библиотеки штата; проглотил одну за другой, жил внутри очередной книги неделю или две и забывал ее с прибытием следующей: у каждой внизу корешка маленький волкодав, у каждой на обложке акварельный рисунок, упоительный и не держащийся в памяти, как сон.
— Наверное, это всегда было очень приятное местечко, — продолжала Винни. — Где он жил.
— Ага. Приятное.
Сердце и горло щекотала тоска по этому дому, словно Пирс не видел его годами, меж тем как уехал оттуда только вчера; тоска по летнему краю, куда он впервые прибыл, чтобы обосноваться, теперь же край этот отдалился, может быть, навечно, порушен, и не только зимой.
Что сделал Пирс с собой, чем ранил свое сердце, что у него появились такие мысли?
— Наверное, эта женщина… — произнесла Винни, словно он выговорил это вслух, а может, так оно и было.
— Да.
Она накрыла его ладонь своей, но одновременно покачала головой и состроила знакомую ему насмешливую гримасу.
За полтора дня до этого Пирс пробудился в темноте после нескольких часов очистительного сна; пробудился от на редкость страшного кошмара, в котором, однако, тут же обнаружил родство со многими другими, сохранившимися в памяти.
Он произнес вслух спасительное волшебное слово: Гипнеротомахия. Но на этот раз оно не помогло; он сомневался, что оно помогало когда-либо раньше и вообще способно помочь, ведь это было волшебство знания, а не утешения, а от знания ему больше не было пользы, как раз знание ему и повредило.
Ну ладно, господи помилуй, не станет он, как прошлой и позапрошлой ночью, лежать с открытыми глазами, слушать биения своего сердца и желать. Нет!
Он встал, и оделся впотьмах, и вышел, и пошел по тропе, что ведет в гору; и новые его демоны собрались с ним в дорогу, привязанные к нему, как Пустьболит. Человече, я пребуду с тобой.[131]
Высоко на горном склоне, было сказано ему, есть точка, откуда видны сразу три штата, на севере, на юге и на востоке.
Туда он и взберется, решил Пирс. Кажется, в этом месте стоит монумент в честь человека, которому в прошлом веке было там видение, а вот какое именно, никто точно объяснить не мог: мира, подумал Пирс; религиозного единства; надежды.
Соленая жидкость обожгла его глаза. Умственным взором он ясно видел монумент: обелиск, куб, шар, табличку, увитую плющом, затерянную среди зимней листвы. И пасущегося оленя, который, широко открыв глаза, следит за его приближением.
При восхождении он не сводил глаз с земли, словно отыскивая, в надежде на помощь, родное лицо: заиндевевший вереск, бурый молочай, роняющий семена; свет в окошках фермы, замшелый камень ограды. На подъездной дороге грузовик, поджидая водителя, терпеливо урчит и выдыхает белый дым. Все путем, все как всегда, правда? Да, признал он, та же красота, все то же. Но коснуться этого он уже не мог, это уже не для него.
В последующий час, долгий, почти что нескончаемый, Пирс не приблизился к тропе, ведущей к монументу, — если была тропа и был монумент; по большей части он стоял столбом, выдыхал пар и заслушивал жуткие обвинения в преступных действиях и преступном бездействии, каковых за собой вроде бы не помнил, но решительно отрицать свою вину тоже не мог.
