— Я отдам вам свою королеву, ладью и слона, а если этого недостаточно, то и пару пешек.
Услышав это, я сразу почувствовал себя проигравшим. Мы сели играть, и через несколько ходов я получил шах и мат. Поскольку я приехал в Париж в 1930 году, у меня было время, чтобы впитать в себя воздух сюрреализма. Андре Бретон был еще жив и считался родоначальником этого течения. Я прочел несколько его книг и был заинтригован, хотя, честно говоря, меня больше впечатлил Селин. В любом случае я хочу сказать, что это было время чрезвычайно интересных личностей, святых ли, грешных ли — не важно. Я был знаком с несколькими творцами — Максом Эрнстом, Оскаром Кокошкой, Мэном Реем, Дюшамом. Самого Бретона я видел только однажды, на какой-то сумасшедшей вечеринке, где произошла крупная драка. Я настиг Бретона возле камина, когда он, подперев голову рукой, равнодушно взирать на скандал. Он выглядел именно так, как его описывали, — знаменитость в чистом виде (или лишенный сана священник…). Что-то толкнуло меня подойти к нему и представиться. Он отнесся ко мне тепло и дружелюбно, вовсе не так равнодушно, как я ожидал.
Я вспоминаю сейчас эти моменты, поскольку ими были полны наши разговоры.
Вижу, что я уделил мало внимания картинам Доунера. Как уже было сказано, он относился к работе как к чему-то священному. К чему бы он ни прикоснулся, все наполнялось красотой и искренностью. Он то и дело продавал картины, но даже случавшиеся между продажами долгие перерывы не отвращали его от работы. Эфраим ходил в свою студию, как священник на мессу, каждый день. Он относился ко всему — даже самому обычному — с благоговением. Не важно, что он рисовал — натюрморт или пейзаж, — он восхищался и любил то, что делал. Все его работы содержали частичку его — сердца, печени, почки, не имеет значения, все было наполнено душой. Без души картина, как и человек, становилась для него мертвым телом. Теперь, думая о тех днях, я понимаю, что мой друг принадлежал к тому небольшому числу американских художников, которые понимают благословляющую силу бедности. Будучи стопроцентным евреем, он все же понимал Франциска Ассизского и восхищался им. Думаю, что он, как и я, предпочитал его Иисусу… В то же время не обошлось в моем друге Доунере и во всем, что он делал, без налета донкихотства. В его рассказах даже пророки были похожи на Дон-Кихота — хотя разве на самом деле не были?
В заключение хочу добавить, что не встречал больше людей, которые могли бы спорить так упорно, как он, часами, совершенно при этом не раздражаясь. Он всегда знал, как ответить мягко, чтобы успокоить собеседника. Всегда в конце спора он вставал и, с хрустом сгибая пальцы, читал молитву. Pax vobiscum, cher ami! Мир Вам, дорогой мой друг!
Джек Гарфайн
Детство он провел в немецком концлагере, но даже там он был любимчиком богов, хотя и познал дискриминацию в чистом виде.
Что больше всего меня в нем поразило при нашей первой встрече, так это его знание английского — неродного языка. Можно сказать, что при нашем знакомстве искры так и брызнули в разные стороны: я нашел не только любезного, обаятельного и живого человека, но еще и великолепного рассказчика, который умеет прямо-таки зачаровывать слушателей.
Его карьера режиссера началась довольно рано, в Нью-Йорке, с первой пьесы О’Кейси, «Тень стрелка». Из школы, которую он основал позже, вышел целый ряд выдающихся актеров.
Не надо было его знать долго, чтобы понять: после театра он больше всего любил женщин. Джек любил их, как садовник любит цветы, а скрипач свою скрипку — без церемоний, но со сладострастием.
Подобно Наполеону, мой друг убежден, что лучшая защита — нападение, и поэтому с одинаковым успехом нападает на все; он наделен невероятной жаждой жизни и с одинаковым аппетитом поглощает вещи и людей.
Разговаривая с ним, понимаешь, что он получил необыкновенное образование. Такое впечатление, что он знает все — и притом великолепно! Наверное, и у него есть какие-то предрассудки, как и у всех нас, но он их не афиширует. Джек похож скорее на средневекового лорда, чем на современного человека.
При разговоре он весь приходит в движение, закидывая собеседника самыми ошеломляющими фактами и мнениями. Он всегда словно светится изнутри, всегда безумно влюблен.
Стриндберг — один из любимейших драматургов Джека, он знает его пьесы вдоль и поперек. Особенно ему нравятся «Фрекен Жюли», «Незнакомец» и «Кредиторы». Просто упомянуть Стриндберга или Достоевского достаточно, чтобы вызвать моего приятеля на многочасовой разговор. От своих студентов он ожидает почти невозможного. При этом он никогда не устает объяснять. Не важно, насколько хорошо, кажется, ты знаешь эту книгу, эту сцену, этого персонажа, Джек может объяснить, где и что ты недоглядел и не усвоил. Он способен с одинаковым пылом распространяться как о Талмуде или Ветхом Завете, так и о современной или античной драматургии, но едва только речь заходит о результатах, он становится так же безжалостен к своим студентам, как к самому себе. Цепкий, как бульдог, перфекционист, никогда не бросит дела, не доведя его до совершенства. С другой стороны, в нем всегда можно найти бездну нежности и почтения, а в человеке с такими разнообразными интересами и таким острым умом — это большая (или небольшая) неожиданность. Вот кем Джек точно не был, так это интеллектуальным снобом — он стольким занимался одновременно, на столько вопросов искал ответы, так стремился принимать правильные решения, что со временем стал «полноценным» человеческим существом. Он был словно орган, из которого можно извлечь тончайшую, благороднейшую музыку.
Мой приятель жил на широкую ногу, вне зависимости от того, мог он себе это позволить или нет; его сердце было открыто всему, а диапазон интересов просто необъятен.
Например, если мы не виделись пару недель, при встрече могло выясниться, что он за это время перечитал всех великих русских писателей или всех скандинавских драматургов или кое-что разузнал о гностиках. Я всегда удивлялся, узнавая, чем он в данный момент занимается. По сфере профессиональной деятельности я бы назвал его космологом — человеком, который изучает Вселенную.
Его студентки вечно влюблялись в своего неординарного преподавателя, а он — в них. «Все за любовь!» — таков был его девиз.
После общения с Джеком меня всегда охватывало желание двигать горы. Этот человек был полон сюрпризов, иногда эротических, в других случаях — интеллектуальных.
Он был глубоко религиозен, хоть не посещал ни церквей, ни синагог. Из него бы вышел отличный раввин, судя хотя бы по тому, как он укладывал волосы.
Будучи перфекционистом, со студентами Джек иногда обращался довольно грубо, ибо сам обладал выносливостью титана и знаниями энциклопедиста.
Я уже говорил, что как читатель он был ненасытен: то, что однажды прочел, знал наизусть. Просто феноменально! А какое разнообразие в выборе материала для чтения! Я вот, хоть сейчас читатель из меня тот еще, не всегда могу изложить сюжет даже только что прочитанной книги, зато могу говорить о ней, кажется, бесконечно.
У Джека двое замечательных детей-подростков. Несмотря на то что они появились на свет в результате довольно бурного брака, особой нервности в них нет. Полгода они живут с матерью, актрисой Кэрол Бейкер, а полгода — с Джеком. Живя с матерью, они успели повидать мир, свободно говорят на нескольких языках. Для обоих родителей они просто отрада. Жизнь Джека с Кэрол Бейкер напоминала мне один из моих браков — там вечно штормило, шумело, зато никогда не бывало скучно.
