Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 96
Мне хотелось спросить, как случилось, что у Осецкого оказалась чековая книжка покойного, но я запретил себе задавать дальнейшие вопросы. «Черт подери, — подумал я, — если человек одновременно и „ку-ку“, и пройдоха, он может объяснить все, что угодно. Забудь обо всем!»
И я сказал совсем другое:
— А ты малый не промах.
— Приходится, — отозвался Осецкий. — Город такой.
Покачиваясь в вагоне, он наклонился и прокричал мне в ухо:
— Отлично справили день рождения. Тебе понравилось шампанское? А эти ребята такие доверчивые… их любой обведет вокруг пальца.
На Бороу-Холл мы поднялись наверх. Осецкий остановился и, запрокинув голову, посмотрел в небо. Лицо его так и сияло от удовольствия.
— Ку-ка-ре-ку! — прокричал он и со значением побренчал монетами в кармане. — А не позавтракать ли нам «У Джо»?
— Неплохая мысль, — согласился я. — Яичница с беконом не помешала бы.
Когда мы входили в ресторан, он продолжал говорить:
— Значит, считаешь, я неплохо справился? Это еще что! Видел бы ты меня в Монреале! Там я держал бордель.
Внезапно меня охватила паника. Деньги… У нас ведь нет денег. Второй раз я этого не переживу.
— Что с тобой? — удивился Осецкий. — Деньги у меня есть.
— Я говорю о наличных. Ты ведь их истратил.
— Ерунда! — возразил он. — Когда я подписал чек, мне вернули деньги.
У меня перехватило дыхание.
— Вот те на! — воскликнул я. — Такого не бывает. Ты не просто ловкач, ты — колдуй!
Теперь разговоры были только о Париже. Париж должен разрешить все наши проблемы. А пока нужно работать. Стася будет делать кукол и посмертные маски; Мона — сдавать кровь, раз уж моя оказалась никому не нужной.
Тем временем для таких пиявок, как мы, нашлись новые добровольные жертвы, и среди них один индеец — чероки. Никудышный, честно говоря, индеец, вечно пьяный и злой. Но, будучи навеселе, щедро сорил деньгами… Кто-то пообещал платить за нашу квартиру. Но это были только слова, а он молча взял да и запихнул взнос за месяц в конверте под дверь, когда мы крепко спали. Был еще один хирург, еврей, склонный к альтруизму, знаток дзюдо. Странное увлечение для человека его положения. Тот был незаменим в экстренных случаях. Был еще билетный контролер, которого женщины опять привадили. Все, что он хотел за свои добровольные пожертвования, так это время от времени получать сандвич, на который одна из женщин делала пи-пи.
За время нашего нового помешательства мы заново расписали стены: теперь квартира выглядела как филиал музея мадам Тюссо — только скелеты, посмертные маски, клоуны с признаками вырождения, надгробия и мексиканские боги; причем сочетания красок были самые невероятные.
Иногда было трудно сопротивляться тошнотворному очарованию этих рисунков, их эмоциональности и неистовому напряжению. Одно вытекало из другого, как в «Рамаяне».
Наконец, когда я все больше преисполнялся отвращения к той бессмысленной суете, в какую превратилась наша жизнь, мне в голову пришла светлая мысль. Да пропади все пропадом, почему мне не познакомиться с братом Моны — не с тем, кто окончил Уэст-Пойнт, а с другим, тем, что был моложе. Мона всегда говорила, что он прямой и искренний человек. И совсем не умеет лгать.
Почему бы не поговорить с ним начистоту? Несколько голых фактов, очевидных истин станут хоть каким-то противовесом нескончаемому потоку фантазий и откровенного бреда.
И я позвонил ему. К моему нескрываемому удивлению, он охотно согласился встретиться. Сказал, что давно собирался зайти к нам, но Мона и слышать об этом не хотела. Из нашего телефонного разговора у меня сложилось о нем самое хорошее впечатление — умный, откровенный — словом, симпатичный. Он по-мальчишески похвастался, что скоро будет адвокатом.
От нашего жилища-музея брат Моны пришел в ужас. Словно в трансе, обошел квартиру, разглядывал роспись на степах, неодобрительно покачивая головой. «Вот, значит, как вы живете? — задавал он один и тот же вопрос. — Все это, конечно, ее идея. Она у нас с придурью».
Я предложил ему бокал вина, но он ответил, что не пьет спиртного. Может, тогда кофе? Спасибо, нет, а вот от стакана воды не откажется.
Меня интересовало, всегда ли Мона была такой, как сейчас. Вместо ответа брат сказал, что никто в семье не знает ее хорошо. Она еще в юном возрасте была независимой, скрытной и постоянно что-нибудь выдумывала. Вечно одно и то же — ложь, ложь и ложь.
— А до колледжа она тоже была такой?
— До колледжа! Она и школу-то не кончила. Ушла из дома в шестнадцать лет.
Я постарался как можно тактичнее намекнуть, что в доме, возможно, была тяжелая атмосфера.
— Наверное, ей было трудно ладить с мачехой, — прибавил я.
— С мачехой! Она сказала, что жила с мачехой? Ну и тварь!
— Мона всегда повторяла, что не могла ужиться с мачехой. А вот отца любила, и они были очень близки. Это ее слова.
— А что еще она говорила? — В гневе он плотно сжал губы.
— Много чего. Ну хотя бы то, что родная сестра ее ненавидит. Она не знает за что.
— С меня хватит, — сказал брат. — Ничего больше не говорите. Все как раз наоборот. Наша мать — сама доброта. Не было у Моны никакой мачехи. А вот отец иногда драл ее немилосердно, так она его доставала. Главным образом своим враньем… Вот вы говорите — сестра. Моя вторая сестра — нормальный, здравомыслящий человек, и очень красивая к тому же. Она вообще не знает, что такое ненависть. Напротив, делает все, чтобы облегчить родным жизнь. Но такой сучке, как Мона, нельзя помочь. Она все хотела делать по-своему. А если ей не давали, грозилась сбежать из дому.
— Ничего не понимаю, — признался я. — Мне известно, что она прирожденная лгунья, но всему же есть предел… Нельзя же все переворачивать с ног на голову. Зачем? Что она хочет доказать?
— Мона всегда считала себя выше нас, — ответил брат. — На ее вкус, мы слишком обычные, заурядные люди. А вот она другая… вечно строила из себя актрису. Но у нее нет таланта, ни капельки. Слишком уж она манерна, неестественна. Вы меня понимаете? Но, должен признать, она умеет произвести благоприятное впечатление на людей. У нее прямо дар влюблять в себя окружающих. После того как Мона ушла из дома, мы почти ничего не знаем о ее жизни. Видели ее раз в год — в лучшем случае. Когда она удостаивала нас визитом, то являлась увешанная подарками, как рождественская елка. Вела себя как принцесса. И вечное вранье — сколько она всего добилась! А что там на самом деле — никогда не узнаешь.
— Мне вот еще что хотелось узнать, — сказал я. — Вы евреи?
— Безусловно, — ответил он. — А почему вы спрашиваете? Она что, изображает из себя принцессу голубых кровей? Только Мону, единственную в семье, не устраивает ее национальность. Мать это очень злило. Думаю, вы даже не знаете нашей настоящей фамилии. Отец сменил ее, приехав в Америку. По-польски она означает «смерть».
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 96
